PDA

Просмотр полной версии : «Ингуши… 20 лет каторжных работ»



dt52
06.12.2010, 05:13
Из истории моего народа — Khamarz Kostoev

Документальной базой сталинского геноцида являются документы, хранящиеся в фондах ГА РФа (бывший Центральный государственный архив Октябрьской революции); РГАСПИ (созданного на базе прекративших свою деятельность Центрального партийного архива Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС (ЦПА) и Центрального архива ВЛКСМ (ЦА ВЛКСМ); РГВИА (где хранятся документы Главного управления внутренних войск НКВД СССР, Штаба войск НКВД по переселению спецконтингентов, Управления 8-й стрелковой дивизии внутренних войск НКВД СССР и др., осуществлявших депортацию из Чечено-Ингушетии); ЦГА ЧИ АССР (к сожалению, почти полностью уничтоженного бомбежками г. Грозного в 1994-95 гг.). Вся информация, содержащаяся в этих фондах, а также в партийных архивах и архивах ФСБ, связанная с депортационной тематикой, до сих пор засекречена и к ней имеет доступ весьма ограниченный круг исследователей.

Как и в советские времена, рассекречивание документов в нашей стране чудовищно отстает от потребностей общества, а поэтому искажает осмысление истории преступлений коммунистического режима в целом и его «выдающихся» представителей в лице центральных и региональных вождей. В силу чего российское общество, как слепая кляча, постоянно впадает в сталинизм и сталинщину, как в духовный обморок.

О.Мандельштам говорил, что наше прошлое – это пороховая бочка. Видимо, поэтому российские архивы всегда тщательно охраняются, ибо на их полках лежат такие снаряды, которые, по мнению наших охранителей-«саперов», могут снести так называемую социальную стабильность. «Саперы» из соответствующих ведомств «обезвредили» и «обезвреживают» архивные арсеналы, не допуская к ним общественность и засекречивая документы. Поэтому никак не получается написание реальной, обеспеченной источниками, подлинной истории.

Короткая «архивная революция» начала 90-х годов XX века закончилась ползучей «архивной контрреволюцией». Интересно, что архивы, посвящённые депортационной проблематике, настежь так и не открывались никогда. Вот почему драгоценные крупицы, которые всё же попадают к нам, благодаря усилиям поисковика Б.Газикова, необходимо немедленно вводить в оборот, обсуждать и анализировать.

В ГА РФе, в фонде Р-8131 Б.Газиков выявил материалы (дела, наблюдательные и надзорные производства) Отдела по спецделам Прокуратуры СССР, главным образом, связанные с драконовским Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года «Об уголовной ответственности за побег из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны», предусматривающим наказание в 20 лет каторжных работ.

Мы исследовали десяток дел этого фонда, а также скопированные нами в 1993 году в Центральном государственном архиве ЧИ АССР материалы (личные дела спецпереселенцев Дж.Яндиева, С.Озиева, Р.С.Мальсаговой, М.С.Мальсаговой и Л.Ш.Мальсаговой) из фонда Р-1094. В результате осмысления документальных источников мы пришли к выводу, что общественному сознанию целенаправлено навязано искаженное отношение к истории сталинских репрессий в отношении ингушского и других народов, подвергшихся геноциду.

Документы, которые мы проанализировали, позволяют утверждать, что вся система сталинского «правоприменения» – это история лжи и преступлений. Простой человек, как правило, не искушенный в политике, воспринимает бывшую и нынешнюю власть как власть вообще, тем более, что юридически современная власть – правоприемница предшествующей. Сталинское «правосудие», физически уничтожившее и покалечившее миллионы людей в прошлом веке, в нынешнем – ностальгически реабилитирует «друга всех детей» во всевозможных публикациях и даже в учебниках по истории страны.

Не тратя время на бессмысленную полемику с современными сталинскими апологетами, мы прокомментируем документы Прокуратуры Союза ССР 1948-1956 гг., некоторые личные дела Картотеки по учету спецконтингентов Отдела спецпоселений НКВД СССР (потом 4-го Спецотдела МВД СССР).

* * *

24 марта 1944 года был создан отдел спецпоселений НКВД СССР. Осенью того же года в местах поселения «спецконтингентов» уже действовала мощная система контроля. О чем свидетельствует документ «Из доклада начальника отдела спецпоселений НКВД СССР полковника госбезопасности М.Кузнецова. Октябрь 1944 г. Для оперативно-чекистского обслуживания спецпереселенцев Северного Кавказа создан агентурно-осведомительный аппарат в количестве 7262 человека, в том числе резидентов 123, агентов 215 и секретных осведомителей 6924… На оперативном учете в органах НКВД Казахской ССР состоит спецпереселенцев с Северного Кавказа 1969 человек… Для обслуживания спецпереселенцев, расселенных на территории Казахской ССР, организовано 488 спецкомендатур НКВД, во всех районах расселения спецпереселенцев созданы при райспецпоселениях НКВД оперативные аппараты и при УНКВД областей отделы Спецпоселений. Начальник отдела Спецпоселений НКВД СССР полковник Государственной безопасности М.Кузнецов»[1].

В январе 1945 года СНК Союза ССР издал Постановление № 35 «О правовом положении спецпереселенцев». В его пяти пунктах по существу была прописана каждодневная жизнь спецпереселенцев, «которые пользуются всеми правами граждан СССР»[2]. По этому Постановлению СНК СССР за подписью В.Молотова они могли «пользоваться» следующими своими «особыми правами»:

1. не отлучаться без разрешения спецкомендатуры за пределы населенного пункта, куда их поселили. Потому что «самовольная отлучка за пределы расселения обслуживаемой спецкомендатуры рассматривается как побег и влечет за собой ответственность в уголовном порядке»[3];

2. в течение 3-х дней сообщать в спекомендатуру НКВД о любых изменениях в семье (смерть, рождение, происшествие и т.д.);

3. беспрекословно подчиняться режиму спецпоселения и всем распоряжениям спецкомендантов.

Это постановление очень гуманное по сравнению с грядущим Указом ПВС СССР от 26 ноября 1948 года, потому что в нём (в постановлении) «за нарушение режима и общественного порядка в местах расселения спецпереселенцы подвергаются административному взысканию в виде штрафа до 100 рублей, или ареста до 5 суток»[4].

По Указу от 26 ноября 1948 года ингуши за несанкционированный спецкомендантом выезд за пределы своего поселения стали получать 20 лет каторжных работ!

Этот особый, законодательно оформленный и установленный режим спецпоселения означал тотальный контроль НКВД и НКГБ с 1944 по 1956 годы за всей жизнью людей в депортации. Первичным уровнем этого контроля были спецкомендатуры, «обслуживавшие» несколько населенных пунктов в местах расселения спецпереселенцев-ингушей. Спецкоменданты и их многочисленные официальные и тайные помощники осуществляли контроль, учет, взыскания и т.д. В свою очередь, контроль за работой спецкомендатур осуществляли районные отделы НКВД и УНКВД, а также прокуратуры. Их основная цель состояла в предотвращении побегов и какой-либо несанкционированной миграции ингушей (как и представителей других депортированных народов) по территориям республик Казахстана и Средней Азии, а тем более – по стране. Поэтому ограничения устанавливались уже на уровне села, из которого нельзя было уходить далее, чем на 3 километра.

Секретное Приложение к Постановлению СНК СССР № 34-14с от 8 января 1945 г. (разработанное в 4-м Специальном управлении НКВД СССР) «расписало» все обязанности и права комендантов спецкомендатур в десяти пунктах. Каждый ингуш находился в поле административного надзора во всех проявлениях его жизнедеятельности: рождения, смерти, женитьбы, работы, жилья, передвижения и т.д. В зонах спецпоселений (а это были именно зоны) жизнь каждого человека впрямую зависела от воли, характера, ума, настроения всего лишь одного человека – спекоменданта.

Спецкомендант осуществлял: учет и надзор, предотвращая побеги и выявляя среди ингушей «антисоветские и уголовно-преступные элементы»; розыск бежавших; контроль за трудовой деятельностью; выдачу разрешения на право выезда; наложение штрафов и арестов по постановлению; производство первичных следственных действий для оформления дел «о побегах, бандитизме и контрреволюционных преступлениях», которые потом отправлялись в ОСО при НКВД (позже МВД) СССР [5].

Спецкомендантам помогали так называемые десятидворники (или «десятидворки»), мужчины-ингуши, владевшие русским языком, бывшие члены партии или комсомола, частично наделенные надзорными функциями по контролю ингушей и их семей в количестве 10-ти (десяти дворов).

«Десятидворники должны были отчитываться за «свои» семьи» каждые десять дней… В награду они получали продукты, промышленные товары и разрешения на посещение родственников в других регионах. По мнению властей, помощь десятидворников трудно было переоценить, когда речь шла о предотвращении побегов, поиске уже состоявшихся беглецов или выявлении тех, кого надо было доставить в комендатуру для «беседы» (обычно под этим имелось в виду жестокое избиение). Одновременно официальные документы содержали жалобы на недостаток средств для поощрения наиболее «выдающихся» десятидворников. Так, в одном из отчетов указывалось, что в Акмолинске спецкоменданты не уделяли должного внимания работе с такими помощниками, и в результате от них не поступило «никаких сведений»… В 1946 г. В Казахстане их было 7366 человек, а в 1950 г. – уже 26254… Четвертое специальное Управление НКВД имело также свою сеть информаторов, опять же для борьбы с побегами, а также для отслеживания людей, ведущих антисоветскую пропаганду. Такого рода «персонал» вербовали и среди выходцев с Кавказа (3544 человека в октябре 1946 г.), и среди «окружающего местного населения» (199 человек в тот же период»[6]. Нарком внутренних дел Киргизской ССР Пчелкин в докладной записке на имя Берии отчитывался о работе за март 1944 года: «…Для предотвращения побегов проводятся следующие мероприятия: усиливаем агентурно-оперативную работу, особенно по приобретению противопобеговой (здесь и далее выделено нами. – Авт.) агентуры, выставляем контрольно-проверочные пункты войск НКВД, подбираем авторитетных старшин десятидворок, на которых возлагается ответственность за каждого… было проведено насаждение недостающего количества осведомителей и агентуры…»[7].

Таким образом, в особом режиме спецпоселения главное внимание властей было сосредоточено на так называемой противопобеговой стратегии. По существу под этим подразумевалось такое ограничение передвижения депортантов, что де факто они приковывались к тому населенному пункту, куда им было приписано, как к тюремной камере или лагерному бараку.

* * *

Пик человеческих потерь в депортации совершенно естественно пришелся на 1944-1945 годы, о чем свидетельствуют многочисленные документы и личные свидетельства ингушей. Можно сказать, что с момента погрузки в эшелоны смерти и в первые годы перед ингушами встали две экзистенциальные проблемы: статусное самоутверждение и самоопределение в иной (часто враждебной) среде и ожесточенная, агрессивная (не на жизнь, а на смерть) борьба за выживание. О чём мы подробно написали в нашем исследовании*.

В данной работе об этом героическом выживании нашего народа скажем коротко. Эпидемии тифа и паратифа, педикулеза, малярии, начавшиеся ещё при транспортировке «спецконтингента» в Казахстан и Среднюю Азию, были усугублены тяжелыми климатическими условиями Северного Казахстана (а именно туда попали практически все переселенные ингуши). Это подорвало физическое здоровье основной массы людей.

Так называемая жилищно-бытовая проблема спецпереселенцев свелась к тому, что они жили скученно, в основном, в землянках. В среднем жилая площадь на одного человека составляла не больше одного квадратного метра на человека. Семьи ингушей в прямом смысле были вывалены в казахстанский снег в открытом поле!

Одежда, продовольствие, жильё не были предусмотрены в требуемом объеме, несмотря на целый ворох директивных указаний, нормативов и т.д. Более того, ингуши, не принявшие участия в весенних посевных, не могли и претендовать на часть урожая 1944 года, а потому впрямую зависели от целевых поставок до нового урожая. Т.е. голод тоже был запрограммирован.

Исследователь Ж.Ермекбаев об этом периоде говорит довольно мягко: «Хозяйственное и трудовое обустройство чеченцев и ингушей… в первое время расселения, особенно в 1944-1947 гг., проходило нелегко. На местах было много проблем с жильём, трудоустройством, медицинским обслуживанием и устройством детей в школы»[8]. Он приводит документ, содержание которого говорит само за себя:

«Управление Министерства внутренних дел по Акмолинской области. 22 марта 1948 г. …В связи с продовольственными затруднениями в колхозах Макинского и Вишневского районов среди спецпереселенцев и местного населения отмечены факты заболевания дистрофией. В Макинском районе на 10 марта остро голодали и болели дистрофией:

1. Дахкильгов Осман Гудиевич с семьёй 5 ч. с. Капитоновка.

2. Дзагиев Мусса Кагерманович с семьёй 4 ч. -//-

3. Хадзиева Мака Маашевна с семьёй 2 ч. -//-

4. Яндиев Хусен Енгузериевич с семьёй 1 ч. -//- »[9].

Документы, слишком долго находившиеся в режиме «с/с», настолько красноречиво свидетельствуют о целенаправленности государственного преступления против ингушей и чеченцев, что даже не нуждаются в каком-либо «политкорректном» комментировании.

Мы располагаем докладными записками и спецсообщениями за март-июнь 1944 года киргизских и казахских «силовиков» и партийных боссов «наверх», в Москву: Берии, Богданову, Круглову (заместителю Берии), Кузнецову (начальнику Отдела спецпереселений НКВД СССР). В каждой из них содержится информация о голоде, эпидемиях, социально-бытовой безнадежности, протестном поведении народа и организованной системной работе по подавлению протестного потенциала любыми средствами. Например, о голоде (разговоры и обсуждения о котором, квалифицировались властью как антисоветские и контрреволюционные) и эпидемиях:

«…В Кировском районе Фрунзенской области… было подано групповое заявление от 46 семей спецпереселенцев… в форме резко выраженного антисоветского протеста в следующем содержании: “…До сегодняшнего дня более 30 человек голодает, остальные лежат без сил…”[10]. “…По всем областям отмечаются нездоровые настроения спецпереселенцев на почве продовольственных затруднений. Характер этих настроений, в основном, сводится к следующему: «На нас здесь не обращают внимания, привезли нас сюда на голодную смерть… Получать по 100 гр. муки и 50 гр. крупы не будем, все равно умирать с голоду…»[11]. «…Своих продуктов не имею, на ваши 100 гр. муки и 50 гр. крупы долго не проживешь. Если вы меня не обеспечите, я тогда зарежу своих детей, а сам уйду куда следует» (спецпереселенец Мархиев Юсуп – колхоз им. Дзержинского, Макинский р-н, Акмолинская обл.). Ингуш Оздоев Муса из колхоза «Красный горняк» Сталинского р-на Акмолинской области на совещании в колхозе заявил, что неприязненное отношение к спецпереселенцам может привести к применению кинжала. Он же – Оздоев – говорил: «Для меня выехать на Кавказ ничего не стоит, достаточно опустить под поезд одного железнодорожника, переодеться в его одежду и можно свободно выехать…»[12]. «…ещё не все спецпереселенцы трудоустроены и используются на работах … в силу многодетности, раздетости, наличия сыпнотифозных больных…»[13].

«…В Южно-Казахстанской области… чечено-ингушей уменьшилось на 913 чел… В результате получилось то, что число истощений и опухания от голода стало увеличиваться, вспыхнули тиф, дизентерия, началась большая смертность… В Каратаусском районе директор совхоза «Куюк» Востриков… разместил их в большой скученности, питания как следует не организовал, в силу чего спецпереселенцы вынуждены были питаться дикорастущими травами. Выдававшихся по линии государства 150 гр. муки не хватало. На почве недоедания и антисанитарии в совхозе вспыхнул тиф. Из числа 200 человек заболевших за 3 месяца умерло 101 чел. … На рудниках «Ачисай» и «Хантаг», подчиненных Султинскому, со времени расселения по 1 июня с.г., умерло 210 спецпереселенцев, из них до 50 % от истощения… Со времени расселения до 15 июня с.г. в области умерло спецпереселенцев 1265 чел. Истощенных спецпереселенцев на 15 июня с.г. насчитано в области 1738 чел., из них 427 детей… Тиф переселенцами был завезен ещё с пути следования. Дальнейшее распространение его произошло уже на месте расселения. Антисанитария, допущенная скученность в расселении, недостаток в питании, уклонения спецпереселенцев от лечения и санобработки способствовали этому… Больше всего пострадали от этого чечено-ингуши…»[14].

«…Люди размещены в необорудованных брезентовых палатках, без скамеек, столов и топчанов. Живущие в этих палатках спят на голом земляном полу. Питьевой воды вблизи нет. Из находящейся невдалеке водопроводной колонки Сельхозинститута спецпереселенцам запрещают брать воду, вследствие чего они вынуждены пользоваться водой из отстойных ям и луж. Медицинская помощь отсутствует, заболевшие от здоровых не изолируются… Количество же спецпереселенцев, истощенных от недоедания, изо дня в день увеличивается. В Базар-Курганском районе учтено 123 человека, опухших он недоедания… Во многих районах месячная норма продуктов, отпускаемая спецпереселенцам, … выдается в необработанном зерне: овсом, ячменем, кукурузой. Спецпереселенцы несут на мельницы зерно, где с них за размол берут сбор, чем уменьшается и без того недостаточная норма… Руководство колхозов полученные для спецпереселенцев продукты расходует не по назначению… на общественное питание…»[15].

Ингуши, не смирившиеся с участью жертвенных баранов, обреченных на заклание, дерзко и мужественно боролись за жизнь путем отъема хлеба насущного у обворовывающей, уничтожающей их власти всеми доступными им средствами. Они получали большие сроки заключения и расстрелы за отчаянную борьбу во имя жизни своих детей и стариков, становясь как бы двойными государственными преступниками. Попав в телячьих вагонах в казахстанскую и киргизскую зоны, они должны были вымереть от голода, холода и тифа. Но не захотели и стали отстаивать свое право на жизнь, получая за это вторую репрессию. Об этом в тех же докладных сказано следующее:

«…В Сталинском районе Фрунзенской области группа спецпереселенцев… в количестве 10 чел. ночью ворвалась на молочно-товарную ферму и начали производить дойку коров… В том же районе, в колхозе им. Сталина спецпереселенцами отрезано у 8 быков по одному уху. Группа преступников задержана. Ведется расследование…»[16].

«…За время расселения спецпереселенцами совершено 199 преступлений. Из них грабежей – 1, краж скота – 30, краж – 101, хулиганств – 25, контрреволюционных преступлений – 4…»[17].

«…Осведомитель «Ручка» из Базар-Курганского района сообщил, что многие спецпереселенцы колхоза им. Фрунзе ведут разговоры: “Лучше сидеть в тюрьме, получать 400-500 гр. хлеба, чем умирать с голода, работая в колхозе”»[18].

«…Со склада “Заготозерно” Кагановичского района Фрунзенской области спецпереселенцы – ингуши и чеченцы: Чериев Хамит, Чомаев Магомед и Тутаев Васангирей во время работы похитили по 5 кг зерна и были задержаны с поличным охранниками “Заготзерна”. Преступники привлекаются к уголовной ответственности…»[19].

Ещё одним способом спасения от гибели для рассеянных и разлученных людей было воссоединение с близкими, которые оказались далеко друг от друга. Активная миграция ингушей, не желавших погибать поодиночке или малыми группами, считалась нарушением режима и квалифицировалась властью как дерзейшее преступление. В докладных записках, приводимых нами, есть специальные подразделы «Побеги и мероприятия по борьбе с ними», в которых приводятся случаи побегов и способы борьбы с ними:

«…по состоянию на 20.04.1944 г. Зарегистрировано 12 случаев побегов из мест расселения, из них: по Фрунзенской области 11 одиночных и по Джалал-Абадской области – 1 групповой случай… Для предотвращения побегов проводятся следующие мероприятия: усиливаем агентурно-оперативную работу, особенно по приобретению противопобеговой агентуры, выставляем контрольно-проверочные пункты войск НКВД, подбираем авторитетных старшин десятидворок, на которых возлагается ответственность за каждого отлучившегося…»[20].

О том, что масштабы неповиновения власти были достаточно велики, говорит цифра о побегах спецпереселенцев-кавказцев в первые два-три года, составлявшая 18629 человек [21]. Ингуши и чеченцы, безусловно, были лидерами. Потому что возможность побега была единственной доступной формой протеста против жестокости режима спецпоселения, голода, холода, одиночества.

Областные отделы спецпоселений вначале не имели подробных картотек персонального учета, а только посписочные по райспецкомендатурам. Это обстоятельство не позволяло на местном уровне оперативно устанавливать местожительства разыскивающих друг друга людей. Поэтому ингуши (чеченцы и другие) сами, в нарушение режима, отправлялись на поиски друг друга, приводя своих надзирателей в панику.

Они обрушивали полицейскую систему, выстроенную так, чтобы максимально расчленить на мелкие частицы, атомизировать сильный этнический монолит, обладавший «налаженной инфраструктурой выживания и сопротивления, закрытым для “чужих”, умеющим держать удар, готовым к агрессивным солидарным действиям, защищенным ретроградной (с точки зрения эмансипированных и защищенных советской властью граждан СССР. – Авт.), но прочной оболочкой родовых связей обычного права и шариата»[22].

Таким, образом, в первом «раунде» смертельного поединка со сталинским монстром в борьбе за жизнь на спецпоселении трагическим «опытным путем» ингуши выработали уникальную стратегию национального выживания. Она заключалась в том, чтобы бороться за каждого своего человека любыми способами, мобилизуя весь физический и нравственный ресурс народа, сопротивляясь распылению и растворению в пространстве Средней Азии и Казахстана. Народ-арестант был активным совокупным зеком, не смирившимся со своей участью постепенного умерщвления и исчезновения в азиатском этническом океане.

Ингушское мученичество первых лет депортации дало катастрофический результат с точки зрения демографии. Исследователи писали о том, что депортации были «этнически мотивированным убийством», так как людей вывозили в районы с невыносимыми условиями жизни. Государственная власть в лице Сталина и др. сознательно обрекла все репрессированные народы (ингушский в том числе) на существование, приводящее «к избыточной смертности среди них и сильному снижению рождаемости»[23].

Историк Ж.Ермекбаев пришёл к следующему выводу: «Потери ингушского населения сопоставимы с холокостом евреев. Не полухолокост, а самый настоящий холокост был совершен тогдашним руководством СССР по отношению к ингушам. Пора свершившиеся преступления называть своими именами»[24].

Конкретные цифры подтверждают выводы ученых. В феврале 1944 года было выселено 134178 ингушей: мужчин, женщин и детей всех возрастов. Сколько их умерло в пути, сколько от голода, холода, эпидемий, от издевательского отношения режима спецпоселения со стороны комендантов и др. – неизвестно. Но обращение к «Справке о количестве выселенцев и спецпоселенцев, первоначально переселенных на спецпоселение и количестве выселенцев и спецпоселенцев, прошедших переучет»[25] от 1949 года позволяет сделать следующие выводы. Ингуши в ней посчитаны вкупе с чеченцами, карачаевцами и балкарцами. Совокупная цифра в графе «Всего было переселенцев» указана 608749 чел. В графе «Прошли переучет» – 450034 человека. В графе «Примечания» указано следующее: «До 1.VII.1948 г. Умерло 144704 чел.». Ингушей было выселено 134178 человек, т.е. ¼, от 608749 человек. Очень условно, таким образом, мы предполагаем, что ингуши и в общей цифре умерших также составляют ¼, т.е. 36175 человек, или, без малого, 25%.

В марте 1949 года путем подворного обхода и личного анкетирования был произведен «поголовный пересчет» всех оставшихся в живых спецпереселенцев, в том числе и ингушей. Их от 17-ти лет и старше – осталось чуть более 46110 человек! [26]. Если учесть, что дети до 17-ти лет составляют почти половину от взрослого населения (судя по всем переписям), то общее количество ингушей в 1949 году составило, примерно, 76100 человек. За пять лет ингуши потеряли 58078 человек! В процентном эквиваленте эта цифра составляете 43,2 %!

Оставшийся в живых народ выживал любой ценой. Это не входило в планы «вождя всех народов» и политики его государства.

Начало «холодной войны», послевоенная эйфория поспособствовали тому, что Сталин с 1948 года ужесточил внутреннюю политику. Все слои населения: и «статусные» и «нестатусные» (так называемые этнические группы) – были затронуты политикой «закручивания гаек». Сталин не предвидел столь выдающейся «сверхживучести» «наказанных народов». А потому разработал предельно жестокую, прежде всего, в отношении сверхмобильных и живучих ингушей и чеченцев, «кару египетскую»: бессудно навечное каторжное умирание в медных, урановых и др. рудниках Казахстана, Сибири, Колымы и Сахалина посредством ноябрьского Указа 1948 года.

«Закручивание гаек» для депортированных навечно началось с того, что Постановлением № 418-161 от 21 февраля 1948 года Совет Министров СССР обязал МВД СССР (с 1946 года наркоматы стали называться министерствами) «установить строгий режим в местах расселения спецпоселенцев, усилить борьбу с бандитизмом и другими уголовными преступлениями в спецпоселках, организовать точный учет, правильное и обязательное трудоиспользование спецпоселенцев и административный надзор в местах поселения»[27].

«Противопобеговые» драконовские нормативы конца 40-х годов были направлены на то, чтобы перешибить могучее желание травмированных людей к воссоединению, единению друг с другом, со своими потерянными семьями. Власть надеялась, что разделенные и слабые ингуши потеряют волю к жизни вообще. Ибо семья, род, фамилия – это важнейшие идентификационные маркеры в этнонациональном ингушском ядре.

Выживших необходимо было добить, и «товарищ Сталин», лицемерно отменив в мае 1947 года смертную казнь, введя выборность судей, судебных заседателей и т.д. для «статусных» граждан СССР, обрушил на головы «наказанных народов» сначала Постановление Совета Министров СССР № 4367-1726 сс от 24 ноября 1948 года, а следом Указ Президиума Верховного Совета СССР № 133/12 от 26 ноября 1948 года. Постановление называлось «О выселенцах»[28] и предусматривало:

1) 20 лет каторжных работ за самовольный выезд;

2) 5 лет заключения за укрывательство самовольно выехавших (в больницу, к родственникам, на поиски и т.д.);

3) заключение в ИТЛ на 8 лет за то, что не работаешь в колхозе, а умираешь с голоду.

Не работавшие в колхозе являлись «уклонистами от общественно-полезного труда», ведущими «паразитический образ жизни в местах поселения». Постановление было подписано Сталиным.

Указ Президиума Верховного Совета СССР № 133/12 от 26 ноября «Об уголовной ответственности за побег из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны» гласил:

«В целях укрепления режима поселения для высланных Верховным Советом СССР в период Отечественной войны чеченцев, карачаевцев, ингушей, балкарцев, калмыков, немцев, крымских татар и др., а также в связи с тем, что во время их выселения не были определены сроки их выселения, установить, что переселение в отдаленные районы Советского Союза указанных лиц проведено навечно, без права возврата их к прежним местам жительства.

За самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения этих выселенцев виновные подлежат привлечению к уголовной ответственности. Определить меру наказания за это преступление в 20 лет каторжных работ. Дела о побегах выселенцев рассматриваются в Особом совещании при МВД СССР.

Лиц, виновных в укрывательстве выселенцев, бежавших из мест обязательного поселения, или способствовавших их побегу, лиц, виновных в выдаче разрешения выселенцам на возврат их в места прежнего жительства, привлекать к ответственности. Определить меру наказания за эти преступления – лишение свободы на срок до 5 лет»[29].

Согласно совершенно секретной «Справке о количестве выселенцев», подпадавших под действие этого Указа, ингушей вместе с чеченцами обозначено 97100 семей, или 364220 человек (они стоят на втором месте после немцев)[30]. Далее следуют карачаевцы, балкарцы, калмыки; крымские татары, болгары, греки и армяне (все вместе) депортированные из Крыма; турки, курды и хемшины, депортированные из Грузии.

В той же Справке перечислены спецпереселенцы, не подпадавшие под действие данного Указа: бывшие кулаки, «оуновцы», литовцы, «власовцы», «фольксдойче», «немецкие пособники». То есть «нацмены»-южане и этнические советские немцы были особенно ненавистны Сталину и квалифицировались как особо опасные государственные преступники, которые с «чадами и домочадцами» определялись в качестве рабов в забои каторжных лагерей.

Распоряжение № 001475/279сс от 22 декабря 1948 года, подписанное министром ВД СССР С.Кругловым и Генеральным прокурором СССР Г.Сафоновым, расписывало всю процедуру «правоприменения» Указа от 26 ноября 1948 года по четким восьми пунктам, как по нотам.

«… 6. Расследование дел на всех бежавших с мест обязательного поселения выселенцев проводить органами МВД по месту задержания бежавших и заканчивать в 10-дневный срок.

7. Все законченные следственные дела о побегах и уклонении от общественно-полезного труда выселенцев направлять на рассмотрение в Особое совещание при МВД СССР.

8. Прокурорам установить строгий надзор за точным исполнением Указа Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года и Постановления Совета Министров СССР № 4363-1776сс от 24 ноября 1948 года…»[31].

К концу 1948 года по линии МВД и МГБ были составлены алфавитные списки всех беглецов, по которым был объявлен розыск. Одновременно была создана Центральная алфавитная картотека персонального учета спецпереселенцев и проведен поголовный учет-перепись их в местах расселения (о чем было сказано ранее).

На каждого, достигшего 16-летнего возраста ингуша были заведены личные дела – папки с определенными документами и материалами, отражающими систематический негласный контроль за человеком по линии горрайотделов (отделений) МВД и ОСП (Отдел спецпоселений) МВД-УМВД. В перечень входили: анкета спецпоселенца, справка-основание содержания на учете, автобиография, расписки об ознакомлении с режимом (по форме № 2 и № 3), регистрационный лист, а также заявления, объяснительные записки, доносы, протоколы, переписка с органами (это были необязательные материалы). Расписка по форме № 2 «отбиралась» комендантом спецкомендатуры по объявлении спецпереселенцу постановления СНК СССР № 35 от 8 января 1945 года «О правовом положении спецпереселенцев». Расписка по форме № 3 – уникальное свидетельство рабовладельческого устройства сталинского «рая»:

«Я (ФИО)________ выселенец(ка) состоящий на учете в спецкомендатуре №__ _______ района _______ области даю расписку в том, что Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года о том, что я выселен навечно и за самовольный выезд (побег) из мест обязательного поселения подлежу привлечению к уголовной ответственности и осуждению к 20 годам каторжных работ, мне объявлен.

______ подпись

«____»_________194__ года.

Подписку отобрал ______ (должность и фамилия)

«____» ______ 194__ года»[32].

По итогам этой большой полицейской работы на 1 апреля 1949 года на учете органов МВД стояло 365173 взрослых ингуша и чеченца, за всеми передвижениями которых неусыпно следили родные «десятидворки», «неродные» спецкомендатуры, Четвертое Специальное Управление НКВД, позже Четвертый Спецотдел МВД СССР, областные и районные ОСП, целая армия сексотов и осведомителей.

* * *

Сталинское «нормотворчество» было применено к ингушам «по полной программе», о чем свидетельствуют зеческие судьбы конкретных людей. В частности, трех женщин: Местоевой Калимат Сулеймановны, Олиговой Эсет Измайловны и Аушевой Любови Исаевны. Это особо трагические «сюжеты» в Фонде Р-8131 ГА РФ, учитывая национальные этно-ментальные традиции.

«Надзорное производство № 13/-5737-51» (3.V.1949 – 10.IX.1956) Отдела по спецделам Прокуратуры Союза ССР в отношении Местоевой Калимат включает в себя: Заключение Прокурора по надзору за милицией Прокуратуры Союза ССР ст. советника юстиции Шарутина (май 1948 г.); Обвинительное заключение за подписью следователя Отдела СП УМВД майора Фрумкина (7 февраля 1949 г.); заявление матери К.Местоевой на имя Генпрокурора СССР (от 27 июля 1951 г.); справку-ответ и.о. нач. отдела по спецделам Госсоветника юстиции III класса Комочкина матери Местоевой (от 14 августа 1951 г.); запрос из канцелярии Президиума Верховного Совета СССР в Прокуратуру СССР по делу Местоевой (от 25 августа 1951 г.); заявление матери Местоевой на имя Шверника (Председателя Президиума Верховного Совета СССР (от 27 июля 1951 г.); ответ зам. нач. отдела по спецделам Госсоветника юстиции II класса Тюфаева матери Местоевой (от 31 августа 1951 г.); заявление матери Местоевой Генпрокурору СССР (от 5 февраля 1951 г.); справку-ответ зам. нач. отдела по спецделам старшего советника юстиции Сучкова матери Местоевой (от 20 февраля 1952 г.); справку-сопровождение начальника ИТЛ п/я № 247-В в Генпрокуратуру (от 25 апреля 1952 г.); заявление Местоевой Калимат Генпрокурору СССР (от 16 апреля 1952 г.); ответ зам. начальника отдела по спецделам Генпрокуратуры СССР Сучкова начальнику ИТЛ п/я 247-В (от 20 мая 1952 г.); заявление Генпрокурору СССР от матери Местоевой (от 21 мая 1952 г.); справку-ответ Сучкова (зам. начальника отдела по спецделам Генпрокуратуры СССР) матери Местоевой (от 2 июня 1952 г.); справку-сопровождение начальника спецчасти Берикульского отделения Сиблага МВД Гончарова в Генпрокуратуру СССР (от 27 января 1953 г.); жалобу Генпрокурору СССР от матери Местоевой (от 15 января 1953 г.); справку-ответ зам. нач. отдела по спецделам Генпрокуратуры СССР Сучкова начальнику ИТЛ п/я 277-Б; запрос начальнику 1 спецотдела МВД СССР от и.о. нач. отдела по спецделам Прокуратуры СССР Сучкова (от 3 января 1954 г.); ответ прокурора по спецделам Прокуратуры СССР Васильева матери Местоевой (от 3 января 1954 г.); ходатайство зам. министра ВД СССР полковника Петушкова заместителю Генпрокурора СССР генерал-майору юстиции Хохлову (от 30 апреля 1954 г.); Протест в порядке надзора в Судебную Коллегию по уголовным делам Верховного Суда СССР по делу К.Местоевой (от 19 июля 1954 г.); ответ председателя Томского облсуда Елагина в Прокуратуру СССР (от 24 ноября 1954 г.); запрос Тюфаева (зам. нач. отдела по спецделам Прокуратуры СССР) в Томский облсуд (от 25 августа 1954 г.); копию (повтор) Протеста Хохлова из Генпрокуратуры в Судебную Коллегию по уголовным делам Верховного Суда СССР (от 16 июля 1954 г.); копию (повтор) Протеста Салина в Судебную Коллегию (от 19 июля 1954 г.); ещё одну копию Протеста (от 19 июля 1954 г.); запрос нач. Отдела по спецделам Прокуратуры СССР Тюфаева в 1-й спецотдел МВД СССР о местонахождении Местоевой (от __ декабря 1954 г.); Справку зам. нач. 1 отделения 2 сектора 1 спецотдела МВД СССР Баскакова о результатах проверки (от 17 декабря 1954 г.); телеграмму прокурора Отдела по спецделам Прокуратуры СССР Васильева матери Местоевой (от 15-16 декабря 1954 г.); письмо Магомеда Кариева прокурору отдела по спецделам Прокуратуры СССР Васильеву (от 31 декабря 1954 г.); письмо прокурора Васильева Магомеду Кариеву (от 28 февраля 1955 г.); запрос нач. отдела по спецделам (подпись неразборчива) в 1-й спецотдел МВД СССР о местонахождении и времени освобождения из лагеря Местоевой (от 22 декабря 1955 г.); Справку о результатах проверки из 1-го спецотдела МВД СССР за подписью Зайцева (без даты); Справку прокурора отдела по спецделам Васильева в 1-й спецотдел МВД СССР (от 18 декабря 1955 г.); запрос прокурора Васильева прокурору Кемеровской области по спецделам Батову о местонахождении Местоевой в ИТЛ (от 29 декабря 1955 г.); ответ Батова прокурора Кемеровской области на запрос Васильева об освобождении Местоевой (от 23 января 1956 г.); копию ответа на запрос (от 23 января 1956 г.).

Весь этот перечень представлен во внутренней описи документов под названием «Наряд № 5737-51» и открывает папку Отдела по спецделам Прокуратуры СССР под названием «Надзорное производство № 13/-5737-51»[33].

Из заявлений и жалоб самой Калимат Местоевой и её матери Хамсат* вырисовывается история неграмотной, простой ингушской девушки-инвалида (у неё была парализована правая рука), попавшей в сталинскую мясорубку по Указу от 26 ноября 1948 года. Получившей ни за что, вернее, за то, что она является ингушкой-спецпереселенкой 20 лет каторги по решению ОСО.

Её «вина» заключалась в том, что она из посёлка Шеменовка Розановского сельского совета Кустанайского района Кустанайской области Казахстана, куда была депортирована с семьёй, поехала к своей сестре в другую область.

Из заявления Хамсат Местоевой Генпрокурору СССР: «… Я и моя дочь… и двое моих внуков жили вместе… четверо моих сыновей умерло… ранее, и мы, оставшиеся в живых, жили в тяжелых материальных условиях: я по старости лет, а моя дочь по своей инвалидности… не могли работать и содержать свою семью… И дочь моя.., видя, что наше положение с каждым днём ухудшается, решила уехать к своей сестре, к моей дочери … Местоевой-Куштовой.., живущей в Южно-Казахстанской области, ст. Тюлькубас, с. Ванновка. …А после чего, если можно, перевезти и меня туда с моими внуками – ртами: одного 6, другого 8 лет… Моя дочь выехала в конце сентября м-ца 1947 года, доехав с большими трудностями до ст. Алма-Ата Алма-Атинской области, она, не имея больше средств для продолжения пути, остановилась у своего родственника Местоева Абдул-Азита, живущего под гор. Алма-Ата в колхозе «Весёлая жизнь» (!!! – Авт.). В его семье она прожила ровно 3 месяца с лишним. Будучи совершенно неграмотная, не владея русским языком, она просила своего родственника, Местоева Абдул-Азита, помочь ей стать на спецучёт данной местности. Тот её уверял, что спешить некуда… А время шло. Наконец, вышел Указ…, и моя дочь… была спустя несколько дней после Указа арестована, подведена под Указ и осуждена на 20 лет каторжных работ. Неграмотность, непонимание русского языка погубило её – она не смогла доказать, что в действительности прибыла в данную местность до Указа.., т.е. прибыла в начале октября месяца 1947 года… Теперь дочь моя… находится в Кемеровской области Томской ж.д., ст. Берикульская, п/я 247/913. Мне самой это всё стало известно только тогда, когда я приехала в 1951 году (! – Авт.) с моими внуками к другой своей дочери Местоевой-Куштовой…»[34].

Калимат Местоева была арестована 30 декабря 1948 года. В МВД Казахстана «расследовали» «преступление» (дело № 21611) до весны и переслали в Москву, где 12 мая 1949 года прокурор отдела по надзору за милицией Прокуратуры Союза ССР ст. советник юстиции Шарутин подписал готовую форму Заключения о вынесении дела на рассмотрение Особого совещания МВД, «определив меру наказания 20 л. кат.» (так в документе. – Авт.). 20 мая 1949 года дело было рассмотрено в ОСО и определена мера в 20 лет каторжных работ.

Жалобы и заявления в Генпрокуратуру, Президиум Верховного Совета СССР Местоевой и её матери до сентября 1953 года давали один результат: отписки из Москвы начальнику ИТЛ из Отдела по спецделам Прокуратуры СССР о том, что она «осуждена правильно». Советники юстиции Камочкин и Сучков (их фамилии стоят на этих заверенных справках) отправили руководству лагеря с 14 августа 1951 г. по 16 февраля 1953 г. пять справок одного и того же содержания: «Прошу объявить заключенной Местоевой Калимат Сулеймановне, 1913 года рождения, о том, что её жалоба Прокуратурой СССР рассмотрена и оставлена без удовлетворения, так как Местоева К.С. осуждена правильно…»[35].

После смерти Сталина ОСО при МВД СССР Указом ПВС СССР от 1 сентября 1953 года было упразднено, и «жанр» документов в деле К.Местоевой резко меняется. Скорость, с которой срочно пересматривались дела осужденных по Указу от 26 ноября 1948 года при ОСО МВД СССР, амнистировались жертвы, приводила к тому, что осужденные документально «оформлялись» на освобождение ещё годами, а фактически уже были освобождены из лагерей.

Форменный бардак, судя по всему, царил в сталинских «органах надзора», выписывающих запросы и протесты. Генералы юстиции, прокуроры Салин, Хохлов, Васильев, сменяя друг друга, несколько раз, с 30 апреля 1954 по январь 1956 г., обращались в 1-й спецотдел МВД СССР, Судебную Коллегию Верховного Суда Союза ССР, прокуратуру Кемеровской области в поисках сведений о местонахождении К.Местоевой, которая была освобождена «из-под стражи 31.V-53 года, согласно Указа от 27/III-53 года “Об амнистии”»[36].

Безжалостность, лицемерие, преступная казёнщина советско-сталинского судопроизводства проявлена в секретных документах так называемого Отдела по спецделам главной прокуратуры страны, как на рентгеновском снимке.

В МВД и МГБ СССР, при которых функционировало смертельное для человеческих судеб ОСО, через год после смерти Сталина «прониклись» к заявлениям Местоевой и проверили их. Протест (в порядке надзора) генерал-майора Генпрокуратуры Салина в Судебную Коллегию по уголовным делам Верховного Суда Союза ССР – вообще образец советской судебной казуистики: «…Руководствуясь ст. 16 Закона о судоустройстве СССР, союзных и автономных республики, – прошу постановление Особого совещания при МВД СССР от 20 мая 1949 г. по делу Местоевой К. изменить, совершенное ею преступление переквалифицировать на ст. 82 ч.1 УК РСФСР с определением ей наказания в 3 года лишения свободы. За отбытием наказания Местоеву из-под стражи освободить, с направлением к месту спецпоселения. В соответствии с Указом от 27 марта 1953 г. “Об амнистии” судимость с Местоевой снять»[37].

Местоеву «помиловали», препроводив из сибирского лагеря в казахстанскую зону. Помилование заключалось в том, что девушку снова «переквалифицировали» из каторжанки в спецпереселенку, как в 1948 году – из спецпереселенки в каторжанку.

Эта самая благополучная судьба ингушской женщины из трех, представляемых нами, по Отделу по спецделам Прокуратуры СССР.

* * *

Аушева Любовь Исаевна. «Наблюдательное производство № 9348-51» начато 17 декабря 1950 г., окончено 15 марта 1952 г. В этом деле документы, как и в деле К.Местоевой, условно можно разложить на две «полки»: до Указа ПВС СССР от 1 сентября 1953 г. об упразднении ОСО при МВД СССР и после. Дело Аушевой под № 0529.420 находилось в учётно-архивном отделе сначала МГБ, потом КГБ СССР, откуда его периодически затребовали и отправляли обратно. Вероятно, по этой причине в деле есть четыре документа из отдела «А» МГБ-КГБ СССР. «Наблюдатели» из органов наблюдали отнюдь не за исполнением законности (хотя о ней можно говорить в данном случае весьма условно), а исходя каких-то иных критериев. Сам термин «наблюдательное производство» не фигурирует ни в каких современных юридических источниках. Это, судя по всему, термин эпохи «великого перемола», исчезнувший вместе с самой эпохой.

Аушева Любовь Исаевна, 1932 года рождения, высланная с матерью из Шолхов в 1944 году, в 1945 году осталась круглой сиротой (отец умер ещё в 1939 году). 13-летняя девочка из поселка Смирно Петропавловской области попала в домработницы в г. Акмолинск, где проживала «золушкой» 3 года. «…12 лет было мне*. Мне очень трудно было одной девочке… среди чужих людей. Меня взяли как работницу в 1946 году в город Акмолинск гр. Хатеев Абукар, где я работала у них как работница три года. Гр. Хатеев Абукар требовал от меня много работать, а не кормил меня. Я была раздета. Я потеряла всё своё здоровье, я инвалид, имею 4-ую категорию, а от рода 19 лет. В 1949 году к гр. Хатееву приехал в гости из города Кокчетаго гр., по фамилии я его не помню. Он рассказал мне, что он знает в городе Кокчетав дядю моего Аушева Абуизида, брата моего отца. Работает в Загот-зерно города Кокчетав. Я чувствовала себя больной и забитой девочкой. Я хотела быть с своими родными, чтобы они могли мне помочь, круглой сироте, и учили меня хотя [бы] ремеслу. Я неграмотная и не понимала, что я делаю преступление, если я поеду искать дядю и что я спецпереселенка без всякой мысли не одуманно; я не знала, что есть Указ от 1948 года 26/XI. Я поступила совершенно по-детски, взяла билет и села [в] вагон, 5 километров отошел поезд до разъезда гор. Акмолинска, где я была арестована в 1949 году… Мне применён был Указ от 1948 г. 26/XI за мой неодуманный поступок… Я плохого не хотела. Я прошу Вас помочь мне изменить моё наказание… Меня осудило Особое Совещание [в] гор. Москве, применением Указа от 1948 г. 26 ноября, приговорило к 20 годам каторжных работ. Приговор вынесен [в] гор. Атбасар… в 1949 году. Вас прошу изменить мне меру наказания за моё неодуманное преступление. Я больна, имею 4-ую категорию, сирота. Прошу – не оставьте мою просьбу, помогите мне. Выведите меня из такого положения. 4/XI-1951 г. Подпись»[38].

Аушева была арестована 2 марта 1949 года, обвинение ей было предъявлено 14 марта, следствие закончилось 25 марта, 29 марта её дело поступило ОСП УМВД Акмолинской области, обвинительное заключение было составлено 4 апреля 1949 года. Она содержалась под стражей в тюрьме № 312, откуда её дело № 2871 отправили на рассмотрение ОСО при МВД СССР с «полагающейся» мерой наказания в 20 лет каторги.

22 июля 1949 года прокурор отдела по надзору за милицией Прокуратуры СССР Цветкова вписала в типовом Заключении готовый текст от руки и оформила законность наказания девушки. 5 августа 1949 года в ОСО «слушали и постановили»: «Аушеву Любу Исаевну за побег с места обязательного поселения заключить в лагерь на двадцать лет КАТОРЖНЫХ работ, считая срок с 2 марта 1949 г.»[39].

Один год она просидела в тюрьме № 2 г. Златоуста Челябинской области, затем была отправлена в Сиблаг (прибыла этапом 8 августа 1950 года). Она писала жалобы, на которые прокуроры по спецделам Сучков, Ворогушин, Васильев после знакомства с делом (хранилось в отделе «А» МГБ СССР), посылали начальнику в тюрьму и ИТЛ, где находилась Аушева, типовую справку-ответ о том, что «оснований для пересмотра решения по делу… не имеется»[40].

В 1951 году прокурор Сучков затребовал медицинское заключение о состоянии здоровья девушки и годности к физическому труду, а также «наличии или отсутствии на неё компрометирующих материалов»[41].

Акт медосвидетельствования датируется 13 февраля 1952 года. Врачи Бульская и Гончарова диагностировали «частичное помутнение роговицы правого глаза с резким понижением зрения…»[42]. Оперуполномоченный отдела режима и оперработы Сиблага МВД лейтенант Астахов на январь 1952 года на з/к Аушеву компроматом не располагал [43].

Аушеву отнесли ко второй категории трудоспособности и оставили до 1954 года работать на общих работах, «принесение» протеста прокурора сочли нецелесообразным. Л.Аушева весной 1954 года, очевидно, написала жалобу в ПВС СССР, и Прокуратура начала пересмотр её дела «в соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 1 сентября 1953 года об упразднении Особого Совещания при МВД СССР»[44].

В деле имеется Просьба Аушевой о помиловании без даты, Типовая анкета к заявлению о помиловании, из которой следует, что по Указу от 27.III.1953 года её срок был сокращён наполовину и что в первом ходатайстве её о помиловании в 1951 году ей было отказано. Анкета заверена 13 апреля 1954 года заместителем начальника управления МЮ по Кемеровской области.

Тот же Сучков из Отдела по спецделам Прокуратуры СССР 24 апреля 1954 года направляет в учетно-архивный отдел КГБ СССР жалобу Аушевой «для составления заключения по делу и жалобе»[45].

Начальник 2 сектора учётно-архивного отдела КГБ полковник Седов и начальник 7 отделения майор Меркулов 22 мая 1954 года Сучкову и в отдел «П» МВД СССР (полковнику Новику) направили заявление Аушевой с перепиской на 3-х листах.

Последний документ в «Наблюдательном производстве» Л.Аушевой датируется 29 сентября 1954 года за неразборчивой подписью зам. начальника Отдела по спецделам Прокуратуры СССР прокурору Кемеровской области Сатарову (копия зам. начальника 1-го спецотдела МВД СССР Павлову). Это сопроводительное письмо к архивно-следственному делу № 0529420 в 1-м томе и жалобе (Аушевой) на 1-м листе для внесения на рассмотрение суда в соответствии с постановлением Пленума Верховного суда СССР от 3 сентября 1954 года «О порядке пересмотра дел в отношении лиц, осужденных за побеги из мест заключения или из мест обязательного и постоянного проживания»[46].

На этом обрывается трагическая хронология жизни девушки-зечки Любови Аушевой, которая, если дожила, была помилована, и изувеченная (помимо слепоты, она была больна специфической болезнью почек), скорее всего, уехала в г. Кокчетав. Где, согласно анкете к заявлению о помиловании, по улице 8 марта проживал её дядя Абуизит, дорога к которому для девушки Любы Аушевой оказалась столь долгой и столь страшной…

Последнее, условно говоря, женское дело в нашей коллекции – дело Эсет Олиговой. И это наиболее трагическая история депортационной женской судьбы.

Дело № 16-10369-49 г/ос (перечеркнуто) и проставлено -13/3299-51 г. «Олигова Эсет Измаиловна и другие» начато 17 мая 1949 года и окончено 14 мая 1951 года. Несмотря на групповой характер, это дело самое маленькое из всех [47] и самое фантасмагорическое по своей бесчеловечной сути.

Эсет Олигова, 1906 года рождения, с мужем и четырьмя детьми была депортирована из села Кантышево ЧИ АССР в село Ильинку Ленинского района Северо-Казахстанской области. От голода умерли её двое детей и муж, сама она была больна туберкулезом. Комендант Ильинки милостиво дал ей разрешение на лечение в райбольнице, куда Олигова поехала с детьми (их не с кем было оставить).

Из больницы ей идти было некуда, настолько тяжёлым было положение, и смертельно больная женщина с двумя малышами в декабре 1948 года поехала к двоюродному брату Дзаурову Умару, проживавшему в 75-ти километрах, в селе Новая Узенка того же района. Болезнь усугубилась настолько, что старший «десятидворки» этого села Шахмурза Дзауров (1896 года рождения) вынужден был сообщить о ней и детях коменданту Новой Узенки, который в своё время не дал пропуск на выезд Умара Дзаурова к больной сестре в Ильинку.

За то, что она несколько месяцев прожила без регистрации у брата, все трое (Э.Олигова, У.Дзауров и Ш.Дзауров) были арестованы на 5 суток. Районный комендант посчитал, что это слишком маленькое наказание ингушским изгоям, и «по полной программе» в конце марта подвёл их сразу под два сталинских норматива: под Постановление СНК СССР от 8 января 1945 года и Указ ПВС СССР от 26 ноября 1948 года.

Все трое были арестованы 6 апреля 1949 года и по следственному делу № 8599 содержались в Петропавловской тюрьме № 22. Обвинительное заключение им было предъявлено 13 мая 1949 года и направлено в ОСО при МВД СССР. Прокурор по надзору за милицией Прокуратуры СССР Похлёбин 6 октября 1949 года вынес «на рассмотрение Особого Совещания при МВД СССР меру наказания:

1) Олиговой Эсет с применением ст. ст. 5 и 53 УК 5 лет ИТЛ условно.

2) Дзаурову Ахмару (так в документе. – Авт.) по п. 4 Указа от 26/XI-48 и ст. 82 ч.2 УК – 8 лет ИТЛ.

3) Дзаурову Шахмурзу с применением ст. 51 и 53 УК и 4 Указа от 26/XI-48 г. 5 лет ИТЛ условно, а по ст. 82 ч.II УК прекратить.

Дело рассмотрено Особым Совещанием 6/I-1950 года. Мера наказания определена

Олиговой – 5 л. ИТК условно

Дзаурову Ахмару 8 л. ИТЛ

Дзаурову Шахмурзе – 5 л. ИТЛ условно»[48].

Кошмар сталинского «правосудия» состоял в данном случае в том, что ко времени вынесения приговора из этих троих осужденных – двое уже были мертвы: Эсет Олигова умерла в Петропавловской тюрьме в мае 1949 года, старик Дзауров – в октябре 1949 года! Молодой Дзауров из Петропавловской тюрьмы № 22 был этапирован в Красноярскую зону, п/я 235/8.

Что стало с ним – неизвестно, ибо дело завершает справка-ответ от 14 мая 1951 года всё того же прокурора Камочкина начальнику ИТЛ, где отбывал срок Умар Дзауров: «Прошу объявить з/к Дзаурову Умару Росиевичу, что его жалоба Прокуратурой СССР рассмотрена. Установлено, что Дзауров У.Р. осужден правильно. Жалоба оставлена без удовлетворения»[49].

Статья 82-я подразумевала «Побег арестованного из-под стражи или из места лишения свободы – лишение свободы на срок до трёх лет»[50]. То есть У.Дзаурову впаяли «побег», абсолютно невзирая на то, что он первоначально обвинялся в укрывательстве и недонесении на свою сестру.

ОСО при МВД СССР осуждало не только «живых мертвецов», но и настоящих, потому что раз запущенная машина уничтожения человека не могла остановиться и крутила свои смертельные ножи до конца «программы».

…Эсет Олигова, может быть (как ни парадоксально это звучит), была счастливее Л.Аушевой и К.Местоевой: она промучилась в следственном застенке только один месяц, не дожив до этапирования в Кемеровский лагерь.

Впервые об участи женщины в лагере (в частности на Соловках) написал в 1926 году Созерко Мальсагов: «Послать женщину на Соловки – значит в несколько месяцев превратить её в нечто похуже проститутки, в комок безгласной, грязной плоти, в предмет меновой торговли в руках лагерного персонала»[51].

Эти слова написаны на гулаговской заре, зенит которой пришелся как раз на 40-е годы, когда все механизмы растления и подавления человеческого в человеке были отработаны до совершенства.

«“Не дели работу на мужскую и женскую – у нас общее дело – строительство социализма!” – было написано на воротах женского барака. Но участь женщин, оказавшихся за колючей проволокой, была многократно тяжелее доли мужчин – в первую очередь из-за унижений, связанных с беспредельной властью мужланов-начальников… Мальсагов первым привлёк внимание мира к ужасному положению женщин, оказавшихся в … лагерях»[52].

К этому остаётся лишь добавить, что ингушской девушке и женщине того времени, воспитанным в замкнутом и строго регламентированном пространстве национальной жизни, находиться в сталинской зоне означало одно – жизнь после смерти.

* * *

Участь ингушских мужчин и юношей, осужденных по каторжному Указу, была не менее трагичной. Согласно современным юридическим учебникам, после 1917 года такой меры применения, как «каторжные работы», нет даже в исторических главах. Что говорит о том, насколько глубоко в энкаведистском подполье, под грифом «с/с», была запрятана эта «ингушская статья».

Так называемые особлаги на самом деле и были каторжными лагерями: на Воркуте – Речлаг, на Колыме – Берлаг, в Тайшете – Озерлаг, в Норильске – Горлаг и др. На медных, урановых и других рудниках работали ингуши, осужденные по ноябрьскому Указу. Например, в Воркутлаге отбывали каторгу Ахмед Жандыгов-Шишханов, Абукар Ахриев, Алий Мальсагов, в Тайшетском Озерлаге – известный филолог Орцхо Мальсагов, в Норильском руднике «3/6» – писатель Юсуп Чахкиев. Нам известно об этом из документов Отдела по спецделам Прокуратуры СССР, а также по личным свидетельствам, опубликованным в различных изданиях в разное время.

Даже фашистских убийц, реальных пособников оккупантов, по Указу ПВС СССР от 19 апреля 1943 года военно-полевые суды осуждали на каторжные работы сроком от 10 до 20 лет. ОСО при МВД и МГБ СССР по Указу ПВС СССР от 26 ноября 1948 года применяло к депортантам безальтернативно одну единственную меру наказания – 20 лет каторги.

Что стояло за этим? Из исследования А.Макаровой нам известно, что «Приговоренных к каторжным работам ни в производственных зонах, ни в жилых не смешивали с обычными заключенными. На одежду каторжан навешивались номера. Их бараки закрывались на ночь. За малейшую провинность каторжан бросали в карцер, причём не на 10 дней (обычное наказание в ИТЛ), а на месяц. Даже тюрьмы для них строились отдельно. В окнах бараков устанавливались решетки. Рабочий день каторжан официально длился 10 часов, но из-за неорганизованности охраны, задержек в пути и на вахтах растягивался на 12-14 часов (выход в 7, возвращение в 21 час)… Зачёты рабочих дней на каторжан не распространялись… даже инвалидов – каторжан не освобождали от тяжелой работы, их также принуждали к непосильному физическому труду. Из Норильска на «материк» их не вывозили, поэтому инвалиды в каторжных зонах составляли 10-15%…

Каторжанам запрещалось получение писем, посылок, денежных переводов от родных. Секретность существования каторжных лагерей, отсутствие прокурорского надзора (надзор за спецконтингентами. – Авт.)… – всё это приводило к полной бесконтрольности, по сути – к беспредельщине в режиме содержания и эксплуатации труда каторжан. Все эти страшные черты ужесточенного режима каторжных лагерей 1944-1948 гг., отличавшие их от обычных ИТЛ, и были широкомасштабно перенесены в государственные особорежимные лагеря при их создании в 1948 году…»[53].

Узники каторжного режима были живой мишенью конвоя в пути на работу и с работы, их травили собаками, ставили в грязь на колени, избивали прикладами. Солдаты конвоя по своему усмотрению могли применить оружие и получать отпуска и премии за «ликвидации возможных побегов или прорыва зоны», а также на производстве, в жилых зонах [54]. Ведь перед вохрой были особо опасные государственные преступники, нелюди, с которыми особо жестокое обращение поощрялось и считалось исполнением профессионального и гражданского долга.

В Норильском каторжном Горном лагере (в одном из лаготделений) отбывал каторгу писатель Юсуп Чахкиев: «Заключенные нашего лагеря работали на руднике «3/6». Это был глубокий рудник с несколькими горизонтами. Рудник этот был красного цвета от меди… В одном Норильске отбывало срок столько вейнахов, что они не разместились бы в двух лагерях… В Норильске их было больше, чем в Грозном до высылки… Заключенные… жили в маленьких палатках, в таком холоде, что очень многие болели и умирали… их так плохо одевали и кормили. Строительные работы останавливались только тогда, когда температура опускалась ниже сорока градусов. Работы на руднике никогда не останавливались. Нельзя сказать, что в руднике было тепло, но всё же мороз в десять-двенадцать градусов нельзя сравнить с поверхностной температурой. Да и было с кем пообщаться на родном языке… Наш лагерь лежал на склоне «горы рудной». Это было одно из самых холодных мест в Норильске. Выходили на улицу только по крайней нужде. Мы умывались в нескольких шагах от барака, но этих шагов было достаточно, чтобы на нашей голове успел образоваться лёд. Измождённые заключённые занимались на руднике непосильным трудом. Тяжёлая, как свинец, руда сначала доставлялась из забоев к скреперам, на которых она поднималась с нижнего горизонта на верхний. После этого она крошилась на обогатительной фабрике, а затем плавилась на металлургическом комбинате. Всю чёрную работу в течение всего процесса выполняли заключённые…»[55].

Абукар Ахриев, будучи 15-летним юношей, получил 20 лет каторги за то, что из г. Темир-Тау поехал на ст. Осакаровка без пропуска из спецкомендатуры. Парня арестовали прямо в поезде и как «особо опасного преступника» сопроводили в Карагандинскую тюрьму № 16, где он просидел 7 месяцев, ожидая решения из ОСО: «…пришёл ответ из Москвы о том, что я осуждён на 20 лет каторжных работ с отбытием наказания в северных лагерях. Так меня отправили в Коми АССР, в Воркутинские лагеря, где я находился среди изменников родины – власовцев. Некоторые из них были осуждены на 15 лет каторги, а мы, представители репрессированных народов, были осуждены на 20 лет каторжных работ. Выходило, что мы хуже и опаснее действительных изменников родины. Каждые сутки в лагере погибали десятки людей. Их трупы выносили за зону и укладывали у вахты, с трудом выравнивая торчащие руки и ноги, чуть ли не ломая их. Трупы увозили на оленьих санях ненцы и коми и выкидывали в большой снежный овраг. Туда же, говорили, выкинули и нашего известнейшего земляка Али Горчханова… На каторге нас спасала отчаянная решимость погибнуть в борьбе за свою честь и достоинство, взаимовыручка. Остаться в живых в лагерных условиях тех лет означало, всё равно, что выиграть жизнь в лотерею. После смерти Сталина в 1953 году с нас сняли по 10 лет наказания, а после расстрела Берии нас реабилитировали, и я вернулся домой в Темир-Тау, по дороге встретив новый 1956 год. Сестра не узнала меня… присмотревшись лучше, сестра обняла меня и заплакала. Корила за то, что не писал письма. Она, конечно, не знала о том, что каторжане не имели права писать больше одного письма в год…»[56].

Согласно исследованиям о каторжном режиме конца 40-х – начала 50-х годов XX в., узники в особлаги рекрутировались не только по ноябрьскому Указу 1948 года, но и по статейным характеристикам из обычных ИТЛ. В каторжные зоны переводили осужденных по многочисленным пунктам 58-й статьи: 58-1а, 58-10, 58-11 и др. В частности, по статье 58 ч. 10 якобы за «антисоветские высказывания»; по статьям 59 ч. 2 и 58 ч. 11 – по доносам стукачей якобы за «создание контрреволюционных организаций в лагере».

Например два брата Цечоевых – Мухмад Бунахоевич, 1910 г.р., и Ахмед Бунахоевич, 1902 г.р., «арестованных 12/XII-49 года УМГБ по Павлодарской области Каз. ССР, числящихся за Особым Совещанием МГБ, содержащихся в Павлодарской тюрьме № 14 МВД»[57]. Этапированных в Красноярскую зону п/я № 247-е-1.

Орцхо Артаганович Мальсагов, 1898 г.р., офицер, филолог, «арестован УМГБ по Кокчетавской области с санкции прокурора области от 26/V-50 г. приговором по ст. ст. 58-10 и 58-11 УК РСФСР подвергнут к 10 годам ИТЛ и с поражением в правах сроком на 5 лет»[58]. Был этапирован в Тайшетский Озерлаг МВД СССР.

В делах братьев А. и М. Цечоевых и О. Мальсагова «свидетельства» стукачей явились основанием для их репрессий по «контрреволюционной» статье. В частности, статьи, по которым осудили О.Мальсагова – 58-10 и 58-11 – подразумевали «меры социальной защиты, указанные в ст. 52.2»: «высшей мерой уголовного наказания – расстрелом с конфискацией всего имущества, а при смягчающих обстоятельствах – лишением свободы на срок десять лет с конфискацией всего имущества»[59]. Старик О.Мальсагов, больной открытой формой туберкулёза, был милостиво подведён под «смягчающие обстоятельства»…

Смерть Сталина, ликвидация ОСО, массовые пересмотры дел и помилования осуждённых по Указу 1948 года, безусловно, облегчили жизнь спецпереселенцев. Но не настолько, чтобы они чувствовали себя полноценными людьми. В 1954 году ингуши подписывали в спецкомендатурах расписки о неминуемой уголовной ответственности «за самовольный выезд (побег) с места обязательного поселения по ст. 82 ч.I УК. Свободное, несанкционированное органами МВД или МГБ перемещение, по-прежнему квалифицировалось как преступление, за которое полагалась уже не каторга, а обычный ИТЛ.

Таким образом, в самом режиме спецпоселения с самого начала были заложены механизмы постоянного продуцирования уголовного наказания в отношении каждого ингуша (как и представителей других «наказанных» народов), исходя из ситуации его повседневной жизни. Любой выход за «красную черту» (переезд, срочный выезд по каким-либо делам, недоносительство за это и т.д.) являлся преступлением перед государством. Целенаправленный и юридически отлаженный конвейер истребления этноса путём впаивания безнадёжно огромных сроков в каторжных особлагах явился беспрецедентным ноу-хау сталинского режима в период его наибольшего могущества.

* * *

Материалы Отдела по спецделам Прокуратуры СССР в основном касаются представителей ингушского крестьянства. Личные дела спецпереселенцев, о которых мы сказали в самом начале нашей работы, отражают жизнь на режиме представителей интеллигенции. Салман Исмаилович Озиев, Раиса Созеркоевна Мальсагова, Джемалдин Хамурзаевич Яндиев и некоторые другие представляли тот самый социальный слой интеллигенции, который в Советском Союзе числился не «классом» (как рабочие и крестьяне), а «прослойкой». Это были грамотные, хорошо владеющие слогом люди, понимающие «правила игры» в системе сталинского социализма.

С.Озиев работал в Ошском областном Отделе народного образования (ОНО) старшим инспектором, Р.Мальсагова – старшим инженером в Министерстве местной промышленности Киргизии во Фрунзе. Их личные дела не менее потрясающие документы сталинского геноцида, чем «надзорные» и «наблюдательные» производства Прокуратуры СССР.

Для того, чтобы поехать по служебным делам по районам Ошской области в преддверии нового учебного года, старшему инспектору С.Озиеву надо было начинать переписку «по режиму» со спецкомендатурой № 64 (к которой он был прикреплён в г. Оше) с марта месяца. Сначала к коменданту, начальнику ОСП УМВД по Ошской области, своему непосредственному руководству. Например: «В связи с необходимостью выезда в районы по приёму экзаменов в средних школах и проверке подготовки школ к новому учебному году, прошу продлить срок разрешения до 15 августа 1951 года. 14.V.51 года. Подпись Озиева»[60].

Заявление С.Озиева вместе с его личным делом для санкции из спецкомендатуры было направлено в УМГБ по Ошской области, где и решался вопрос о возможности или невозможности поездки Озиева по районам. Каждый выезд проверенного-перепроверенного учителя по служебным делам обставлялся, вернее, облеплялся таким роем справок, запросов, объективок, что в ворохе этих специфических советских документов эпохи терялась искомая суть. Абсолютно не важно было для всех инстанций, контролирующих жизнь Озиева, значение и график его работы, важен был терроризирующий человека, пораженного во всех правах, тотальный и неотвратимый контроль за любым его передвижением за «черту оседлости».

Самое печальное для жизни ингушских интеллигентов было то, что невыполнение служебных обязанностей, связанных с командировками, грозило им увольнением и невозможностью дальнейшего трудоустройства. За всеми стояли семьи, родственники, обязательства и т.д. Они, как могли, виртуозно балансировали между двумя государственными «ветвями» – госучреждением и госбезопасностью, часто рискуя сорваться с якоря квазиполноценного социального существования внутри режима спецпоселения. Конечной инстанцией, разрешающей передвижение специалистов по служебным надобностям внутри региона, было МГБ.

Не получив разрешения на выезд в командировку из г. Фрунзе в Ошскую область, инженер Р.Мальсагова обратилась к Берии. Этот текст – задокументированное отчаяние загнанного в угол бесправного человека, вынужденного законопослушно апеллировать к верховной власти. Вся мощь которого была направлена на то, чтобы раздавить, уничтожить человека, если не физически – то морально. Из письма Р.Мальсаговой Берии:

« “…Очень прошу извинить меня за беспокойство, но я не знаю, что буду делать, если останусь без работы, устраиваться в другом месте будет невозможно, если меня уволят, т.к. я спецпереселенка и притом буду выселена из квартиры, т.к. я живу в ведомственном доме. Посылая Вам своё заявление, умоляю Вас оказать мне содействие в удовлетворении моей просьбы, т.к. ведь я только прошу закрепления моего права на труд и жительство на том месте, где я честно в течение 6 лет тружусь по мере своих сил и возможностей. 10 июля 1951 года, г. Фрунзе Кирг. ССР. Мальсагова (подпись)”.

Резолюция в верхнем левом углу: “Направить УМГБ для приобщения к учёт. Делу. В просьбе отказать. Подпись. 26.IX.51.”»[61].

Когда в 1955 году началось снятие с учёта и постепенное освобождение из-под административного надзора органов МВД, у ингушей «отбирались» расписки о том, что «после освобождения из спецпоселения» они имеют «право проживать в любом пункте страны, кроме Северо-Осетинской АССР»[62]. «Высвобождаемые» ингуши находились под дамокловым мечом новой репрессии, посмей они вернуться на свою этническую родину без соответствующей санкции.

Народоистребительная стратегия государства была разработана таким образом, что депортированные в 1944 году ингуши постоянно пребывали либо в полной репрессивной фазе, либо в её преддверии. Амплитуда колебания – от административного наказания до 20 лет каторжных работ. Как и сама общественно-политическая система государства, которая в середине 20-го века резко качнулась в 17-й век, и каторжный труд народов-зеков стал использоваться в урановых рудниках, «обслуживающих» большой атомный проект советской военно-феодальной империи.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. ГА РФ. Ф.Р-9479. Оп.1. Д.183. Л.275 // Репрессированные народы: чеченцы и ингуши. Документы. Факты. Комментарии. – М., 1994. С. 137.

2. Там же. С. 204.

3. Там же. С. 205.

4. Там же. С. 205.

5. ГА РФ. Ф.Р-5446. Оп.48. Д.3205. Л.25-28 // Ингуши. Депортация. Возвращение. Реабилитация. 1944-2004. Документы. Материалы. Комментарии. Авт.-сост. Я.Патиев. – Магас, 2004. С. 205-207.

6. Поль М. Неужели эти земли нашей могилой станут? Чеченцы и ингуши в Казахстане (1944-1957 гг.) // Объединенная газета, 2004-2005 гг.

7. «Материалы по выселению чеченцев и ингушей». В 10-ти томах. НКВД СССР. Отдел спецпереселений. № 42275. Д.12. Оп.1. Т.III // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

8. Ермекбаев Ж. Чеченцы и ингуши в Казахстане. История и судьбы. – Алматы: Дайк-Пресс, 2009. С. 127.

9. Государственный архив Акмолинской области. Ф.1. Оп.1. Д.1175. Л.46 // Ермекбаев Ж. Чеченцы и ингуши в Казахстане… С. 404.

10. Из докладной записки на имя Берии о приеме и расселении спецпереселенных чеченцев, ингушей и балкарцев в Киргизской ССР Отдела спецпереселений № 42275 от 22 апреля 1944 г., подписанная наркомом ВД Киргизской ССР комиссаром ГБ Пчелкиным // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

11. Из Докладной записки по данным на 25.03.1944 г. Наркома внутренних дел Казахской ССР комиссара ГБ Богданова заместителю Берии Чернышеву. Отдел спецпереселений НКВД Казахской ССР, № 20357 от 30.03.1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

12. Из Спецсообщения Богданова Чернышеву о настроениях и поведении спецпереселенцев Северного Кавказа чеченцев, ингушей, балкарцев. На 10 апреля 1944 г. Отдел спецпереселений НКВД Казахской ССР. № 20424 от 12.04.1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

13. Из Докладной записки секретаря ЦК Казахстана Скворцова и наркома внутренних дел Казахской ССР Богданова Берии. № 0405 от 22 апреля 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

14. Из Докладной записки начальника УНКВД по Южно-Казахстанской области подполковника ГБ Федотова и комиссара милиции 3 ранга Овчинникова заместителю Наркома ВД СССР Круглову. УНКВД по Южно-Казахстанской области. № 00458 от 22 июня 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

15. Из Докладной записки наркома Пчелкина заместителю Берии Чернышову. Отдел спецпереселений НКВД Киргизской ССР. № 42301. май 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

16. Из Докладной записки наркома Пчелкина Берии. Отдел спецпереселений НКВД Киргизской ССР. № 42275 от 22 апреля 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

17. Из Докладной записки Начальника УНКВД по Южно-Казахстанской области Федотова и комиссара милиции Овчинникова заместителю Берии Круглову и Богданову. УНКВД по Южно-Казахстанской области. № 00458 от 22 июня 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

18. Из Докладной записки наркома Пчелкина заместителю Берии Чернышову. Отдел спецпереселений НКВД Киргизской ССР. № 42301, май 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

19. Из Докладной записки и.о. наркома ВД Киргизской ССР Леотова и начальника ОСП НКВД Киргизской ССР Клинчукова начальнику ОСП НКВД СССР Кузнецову. № 42309 от 8 мая 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

20. Из Докладной записки наркома Пчелкина Берии. Отдел спецпереселений НКВД Киргизской ССР. № 42275 от 22 апреля 1944 г. // Коллекция документов С.С.Кашурко в Архиве Ингушского «Мемориала».

21. Бугай Н. Кавказ: народы в эшелонах (20-е – 60-е гг.). – М., 1998. С. 241.

22. Со ссылкой на ГА РФ. Ф.Р-9479. Оп.1. Д.768. Л.151 // Козлов В.А., Козлова М.Е. Патерналистская утопия и этническая солидарность: чеченцы и ингуши в сталинской ссылке (1944-1953 гг.). // d.m. II. 444 sausuff. VIII, 3 november, 2000.

23. Со ссылкой на М.Поль в указанной ранее работе // Pohl J.O. Stalin`s Genocide Against the “Pepressed Peoples” in Journal of Genocide Research. N.Y., 2000. Vol. 2. № 2. P.268.

24. Ермекбаев Ж. Отзыв на рукопись книги М.Яндиевой «Депортация ингушей. Причины. Обстоятельства. Последствия». С.2. // Рукопись. Коллекция документов и материалов Ингушского «Мемориала».

25. Со ссылкой на ГА РФ. Ф.Р-4479. Оп.1. Д.436. Л.19-2 / Ингуши. Депортация. Возвращение. Реабилитация. С. 274.

26. Со ссылкой на ГА РФ. Ф.Р-9479. Оп. 1. Д.896. Л.173. / Репрессированные народы России… С.200.

27. Павлова Т.Ф. Документы ЦГАОР СССР по истории депортации народов в 40-е – 50-е годы // Конференция репрессированных народов Российской Федерации. 1990-1992. Документы. Материалы. – М., 1993. С. 72.

28. Со ссылкой на ГА РФ. Ф.7523. Оп.40. Д.62 // Ингуши. Депортация. Возвращение. Реабилитация. С.209-211.

29. Со ссылкой на ГА РФ. Ф.7523. Оп.40. Д.62. Л.1 // Ингуши. Депортация. Возвращение. Реабилитация. С.211-212.

30. Там же. С.212-213.

31. В кн.: Так это было. Национальные репрессии в СССР. 1919-1952 годы. /Сост.: С.У.Алиева. В 3-х тт. Т.I. – М., 1993. С.297.

32. Ингуши. Депортация. Возвращение. Реабилитация. С.214.

33. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.29231. ЛЛ.1-68об. Выявлено Б.Газиковым. / Копия дела. Коллекция документов и материалов Ингушского «Мемориала».

34. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.29231. ЛЛ.4-5.

35. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.29231. Л.24. Справка-ответ заместителя начальника Отдела по спецделам старшего советника юстиции А.Сучкова Начальнику ИТЛ от 16 февраля 1953 г.

36. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.29231. Л.41. Ответ заместителя Облпрокурора Кемеровской области младшего советника юстиции Батова Прокурору отдела по спецделам Прокуратуры СССР советнику юстиции Васильеву от 23 января 1956 г. (№ 9-1).

37. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.29231. Л.32. Протест за подписью Генерального прокурора СССР генерал-майора юстиции Салина в Судебную Коллегию по уголовным делам Верховного Суда Союза ССР от 19 июля 1954 года (№ 13/2/5737-54).

38. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. ЛЛ.1-2. Жалоба Генпрокурору СССР от з/к Аушевой Любови Исаевны, Кемеровская область, Томская ж/д, ст. Берикуль, ИТЛ, п/я 247/9.

39. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.8. Выписка из Протокола № 34 Особого Совещания при Министре Внутренних дел СССР от 5 августа 1949 г.

40. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.10.

41. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.14.

42. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.17.

43. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.18.

44. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.23.

45. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.31.

46. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.31211. Л.36.

47. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.27546. ЛЛ.1-26об.

48. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.27546. Л.11об.

49. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.27546. Л.17.

50. УК РСФСР. 1926 г.

51. Мальсагов С.А. Адский остров. – М., 1991. С.64.

52. Бродский Ю. Правда ГУЛАГа. СЛОН и люди // Новая газета, 2009, № 142. С.3.

53. Макарова А.Б. Норильское восстание / www.memorial.krsk.ru/Articles/Makarova/6.htm

54. Там же.

55. Чахкиев Ю.Т. Голос из ада. – Назрань, 2004. СС. 150-151, 153.

56. Судьба ингуша / Газета «Сердало», 2005, № 17.

57. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.18364. Л.6.

58. ГА РФ. Ф.Р-8131. Оп.31. Д.18692. Л.7.

59. УК РСФСР. 1926.

60. ЦГА ЧИ АССР. Ф.Р-1094. Архив.№3190. Личное дело №237 выселенца С.И.Озиева / Копия дела в Архиве Ингушского «Мемориала».

61. ЦГА ЧИ АССР. Ф.Р-1094. Оп.8. Д.218. Л.22 / Копия дела в Архиве Ингушского «Мемориала»

62. ЦГА ЧИ АССР. Ф.Р-1094. Архив.№3190. Личное дело №237 выселенца С.И.Озиева / Копия дела в Архиве Ингушского «Мемориала».

* Яндиева М.Д. Депортация ингушей. Причины. Обстоятельства. Последствия. – М., 2009. / Рукопись. Архив Ингушского «Мемориала».

* Как правило, жалобы и заявления писались по просьбе жертв либо адвокатами, либо «русскоязычными» соседями по зонам и т.д.

* С сохранением стиля письма.

———————————————— ——————————–

ПРИЛОЖЕНИЯ

Спецпоселенец (спецпереселенец)

– лицо, выселенное из места проживания в отдалённые районы страны без судебной процедуры. Особая категория репрессированного населения СССР. В 30-е гг. XX в. это были кулаки и др., с конца 30-х гг. начались выселения по национальному и социальному признаку. В 1948 году депортированные с 1941 по 1944 гг. народы (немцы, ингуши, чеченцы, карачаевцы, балкарцы, крымские татары) были объявлены «поселёнными навеки». В отношении их был введён срок наказания «навечного» поселения в 20 лет каторжных работ.

24 марта 1944 года в соответствии с приказом НКВД СССР был создан Отдел спецпоселений НКВД СССР (5 марта 1946 года Верховный Совет СССР принял Закон о преобразовании Совета народных комиссаров в Совет министров, а наркоматов – в министерства). Отдел спецпоселений НКВД (МВД) функционировал до 1948 года, занимаясь всеми делами этой категории «отверженных» в СССР.

21 февраля 1948 года Совет Министров СССР Постановлением № 418-161сс обязал МВД СССР установить строгий режим в местах расселения спецпоселенцев, усилить борьбу с «бандитизмом» и другими преступлениями в спецпосёлках, организовать точный учёт, правильное, с точки зрения власти, без суда и следствия обрекшей целые народы на участь изгоев, обязательное трудоиспользование спецпоселенцев и административный надзор в местах поселения.

В 1954 году был создан 4-й Спецотдел МВД СССР, чьи аппараты на местах осуществляли административный надзор за спецпоселенцами и др. категориями ссыльных в Казахстане, Киргизии, Таджикистане, Узбекистане, Туркмении, т.е. практически везде, где на режиме находились ингуши, чеченцы, карачаевцы, балкарцы, крымские татары и др. Лишь в марте 1959 года 4-й спецотдел перестал функционировать в связи со снятием с учёта граждан перечисленных национальностей.

По материалам книги «Конфедерация репрессированных народов Российской Федерации. 1990-1992. Документы. Материалы». – М., 1993.

Особое совещание и его правовые полномочия

Особое совещание было учреждено в России при МВД в 1881 году императором Александром III и имело право ссылки до 5 лет в отдалённые места империи. Его решением в Нарым, Туруханский край ссылались Ленин, Троцкий, Дзержинский, Сталин и др. После революции в 1917 году одним из первых декретов Временное правительство ликвидировало ОСО МВД.

Но в 1922 году, когда уже стало понятным, что целый ряд дел невозможно решать в судебном порядке, а от некоторых «социально вредных элементов» необходимо избавиться, Президиум ВЦИК утвердил постановление об особой Комиссии при ОГПУ об административной высылке подобных «элементов» без суда сроком от 3-х до 5-ти лет. После этого и состоялась известная депортация интеллигенции за границу на «философском корабле».

Право высылки и заключение в концлагерь теперь стало принадлежать исключительно Особому совещанию при ОГПУ. И все местные ГПУ отсылали дела на утверждение в Москву.

После создания НКВД в 1934 году Особому совещанию при НКВД СССР было дано право рассматривать все дела об «общественно-опасных элементах» с применением к ним меры наказания до 5-ти лет лишения свободы.

Особое совещание рассматривало дела заочно, без свидетелей, а чаще всего – только на основании агентурных данных лишь одного «свидетеля». То есть внесудебный порядок рассмотрения дел по тем преступлениям, которые, как считала верховная власть, посягали на «интересы государства». Ингуши и другие «наказанные народы» в связи с этим с 1944 по 1956 годы проходили по категории «государственных преступников».

Главный прокурор Союза ССР (либо его заместители) обязаны были присутствовать на Особых совещаниях с правом входить в случае несогласия с решениями Особого совещания со своими представлениями в ЦИК Союза ССР.

В 1937-1938 гг. этот орган (особенно после постановления СНК И ВКП(б) от 17 ноября 1938 г. «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия») рассматривал дела, доказательства по которым не могли быть оглашены в судебных заседаниях по «оперативным соображениям». Всё большее количество дел передавалось на рассмотрение ОСО, вопреки действующему законодательству.

В связи с войной (в ноябре 1941 года) ГКО наделил ОСО НКВД СССР правом (с участием прокурора СССР) выносить меры вплоть до расстрела для «особо опасных преступлений». Решения ОСО были окончательными и кассации не подлежали. После войны полномочия ОСО не прекратились, а ещё более ужесточились, что впрямую повлияло на судьбы репрессированных народов, в том числе и ингушей. Президиум Верховного Совета и Совет Министров Союза ССР издали два указа, один из которых – от 26 ноября 1948 года «Об уголовной ответственности за побеги из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдалённые районы Советского Союза в период Отечественной войны» – возлагал на ОСО рассмотрение дел об этих побегах, подлежащих наказанию в 20 лет каторжных работ. В этот же период ОСО имело полномочия заключения в ИТЛ сроком на 8 лет «за уклонение от общественно-полезного труда» в местах спецпоселения лиц, высланных навечно.

Широчайшие права внесудебного рассмотрения дел и применения любых мер наказания и после войны привели к тому, что огромная масса дел, в нарушение основного законодательства о подсудности, направлялось органами НКВД и МГБ не в судебные органы, а в ОСО при МГБ и НКВД СССР, где не надо было добиваться, как в суде, обвинительного приговора. 20 лет каторги и 8-10 лет ИТЛ штамповались, как на потоке, ведь в день Особое совещание рассматривало по 1000 дел! Работникам НКВД и МГБ не надо было заниматься сбором бесспорных доказательств вины, вызывать обвиняемых и свидетелей и т.д. Как правило, решения по делам спецпереселенцев, в том числе и ингушей, направляемые в ОСО, были приняты ещё до ареста! Поскольку каторжные работы не афишировались, то в ОСО потоками из Казахстана и Средней Азии шли «дела», доказательства по которым в силу их «особого» характера не могли оглашаться в судебных заседаниях. Дела на рассмотрение в ОСО направлялись только с санкции прокурора.

После войны ОСО при МГБ СССР имело право применять высылку под надзор до 5 лет; высылку в отдалённые места под надзор до 5 лет; заключение в лагерь или тюрьму до 10 лет; по Указу ПВС СССР от 26 ноября 1948 года и 17 ноября 1951 года – 20 лет каторжных работ и др. Председателем ОСО являлся министр ГБ СССР или его заместитель, Генпрокурор СССР или его заместитель обязательно участвовали во всех заседаниях.

После смерти Сталина ОСО было ликвидировано (Указ ПВС СССР от 1 сентября 1953 г.). Жалобы и заявления осужденных последовательно Коллегией ОГПУ, Тройками НКВД-УНКВД и ОСО об освобождении, сокращении сроков и т.д. рассматривались Прокуратурой СССР с заключением по этим делам МВД СССР. Работа по освобождению из ссылки, осужденных в ИТЛ и т.д. должна была быть закончена к 1 июня 1954 г. Но в отношении депортированных ингушей, судя по надзорным делам Прокуратуры СССР, пересмотры длились до 1956 года.

По материалам фондов Архива Президента РФ (АП РФ). Ф.3. Оп.58. Д.2; АП РФ. Ф.3. Оп. 58. Д.4; АП РФ. Ф.3. Оп.58. Д.6; Центрального архива ФСБ РФ (ЦА ФСБ РФ). Ф.66. Оп.1. Пор.133; ЦА ФСБ РФ. Ф.8-ос. Оп.1. Мозохин О.Б. Право на репрессии: внесудебные полномочия органов государственной безопасности (1918-1953). – М., 2006.

Каторжные работы (каторга)

Каторга, каторжные работы (от греч. katergon – галера) – вид уголовного наказания, заключавшийся в использовании осуждённых на тяжёлых принудительных работах в местах заключения или ссылки в сочетании с особо жёстким режимом содержания.

Впервые термин «каторга» возник в Средние века. Каторгой являлось наказание в ссылке осужденных гребцами на суда – галеры, где они были прикованы цепями к скамьям в трюмах. В XVI-XVII вв. в Западной Европе каторжане использовались на самых тяжёлых работах в тюрьмах, в крупных портах, на рудниках и т.п.

В России каторга появилась в XVII в. Труд каторжан использовался при постройке Петербурга, сооружении портов, каналов, дорог, на рудниках и заводах Урала и Сибири. В XIX веке каторга в основном становится «пристанищем» политических заключённых. Все каторжные работы были связаны с жестокими истязаниями.

На каторге отбывали срок Дзержинский, Орджоникидзе, Фрунзе, Сталин.

Каторга в России была упразднена в марте 1917 года одним из первых указов Временного правительства.

В 1943 году каторжные работы сроком до 20 лет были введены для «фашистских преступников и их пособников» как специальных субъектов уголовного права, не приговорённых к смертной казни, ввиду смягчающих обстоятельств (Указ Президиума Верховного Совета СССР от 19 апреля 1943 г. № 39). Особые отделения каторжных работ были созданы в ИТЛ в Воркуте, Казахстане, Норильске, Тайшете и на Колыме. В 1948 году часть осуждённых к каторге была переведена в особые лагеря МВД, созданные в том же году.

Особое совещание при Министре внутренних дел СССР (внесудебный репрессивный орган, все решения которого принимались с ведома Сталина) активно использовало каторжные работы как меру наказания, постоянно восполняя «на стройках социализма» армию бесплатных рабов.

После смерти Сталина в 1953 г. ОСО было упразднено вместе с каторжными работами в качестве меры наказания.

———————————————— ———

Яндиева М.Д., Мальсагов А.А. «Ингуши… 20 лет каторжных работ». (К 66-й годовщине сталинской депортации). – Назрань-Москва: Ингушский «Мемориал», 2010 г. 46 с.

Исследование посвящено анализу дел (наблюдательные и надзорные производства) Отдела по спецделам Прокуратуры СССР, связанных с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года «Об уголовной ответственности за побег из мест обязательного и постоянного поселения лиц, выселенных в отдаленные районы Советского Союза в период Отечественной войны», предусматривающий наказание в 20 лет каторжных работ. В работе также исследованы материалы из фонда Р-1094 Центрального государственного архива ЧИ АССР, относящиеся к истории сталинской депортации ингушского народа.

Издание подготовлено Ингушским отделением Международного историко-просветительского, благотворительного и правозащитного общества «Мемориал» в рамках проекта «Защита и возрождение духовного наследия ингушского народа» к 66 годовщине сталинской депортации ингушского народа.

www.ghalghay.com (http://ghalghay.com/2010/04/04/ingushi-20-let-katorzhnih-rabot/#more-1928)