PDA

Просмотр полной версии : Ориентализм vs империализм: Кавказ vs Север



dt52
21.07.2009, 07:34
Часть 1
Кирилл Кобрин, специально для Prague Watchdog (http://www.watchdog.cz/index.php?show=000000-000024-000008-000003&lang=2)
"Я говорю: у нас черкес, милый человек, не один, а разные есть. Есть тавлинцы, что в каменных горах живут и камни заместо хлеба едят. Те большие, говорю, ровно как колода добрая, по одному глазу во лбу, и шапки на них красные, вот так и горят"
Лев Толстой "Рубка леса"
"В воротах Азии, среди лесов дремучих,
Где сосны древние стоят, купая в тучах
Свои закованные холодом верхи;
Где волка валит с ног дыханием пурги..."
Николай Заболоцкий "Север"
В русской – до 1917 года - литературе Кавказ пережил три стадии: невидимки, декорации для романтических героев и сцены (в старом МХАТовском смысле), где разыгрывались печальные пьесы реализма. В этом тексте речь пойдет не о том, кто играл Печорина или Хаджи- Мурата, – поговорим о сознании тех людей, которые сочиняли и разыгрывали эти драмы. Сознание это было (и есть) сугубо исторически определенное, оттого постараемся сделать наше рассуждение абсолютно историческим.
Эпоха классицизма, русское Просвещение Кавказа не замечало, сосредоточившись на переводах немецких и французских классиков, на бичевании общественных пороков и воспевании побед русского оружия на северных, западных и юго-западных фронтах. Для просвещенческого сознания Восток, этот "Другой" Запада, превращается из экзотики в сюжет (восхищения-покорения- приручения-сочувствия) только после того, как сквозь трещины классицистического мрамора начинает пробиваться ядовитая травка романтизма. В этом смысле роковым временем стал рубеж XVIII-XIX веков. Наполеон Бонапарт отправляется с армией в Египет и берет с собой десятки граверов, рисовальщиков, картографов, филологов, дешифровщиков и проч. Он собирался не только покорить территорию и население бывших владений фараонов, он собирался описать и тем самым присвоить ее, следуя знаменитой бэконовской формуле "Знание – сила". В результате с конца XVIII века на Западе начинается то, что Эдвард Саид в своей нашумевшей книге назвал "ориентализмом". Лет тридцать назад это сочинение вызвало бурную общественную реакцию, положило основание целой отрасли гуманитарного знания в англоязычном мире – postcolonial studies и, будучи переведено на десятки языков, породило библиотеку опровержений и апологетики.
Позволю себе вкратце напомнить, о чем эта книга. Она о том, как европейцы (а позже и их наследники на Ближнем Востоке – американцы) сформировали тип отношения к некоему "Другому", находящемуся рядом с ними, – к Востоку (не East, а Orient), под которым подразумевали прежде всего Ближний Восток. То есть они, собственно, создали объект своей рефлексии, изучения и колонизации: вслед за Фуко Саид видел в описании акт установления господства описывающего субъекта над описываемым объектом. Историко-культурная конструкция, созданная в европейском сознании к концу XVIII века, в итоге превратилась в гигантский механизм создания смыслов, их обсуждения и интерпретации, в механизм превращения этих смыслов в идеологемы и политические решения, которые воплощались сотнями тысяч солдат, дипломатов, предпринимателей и колониальных чиновников. Вот всему этому механизму Саид и дал название "ориентализм".
Но здесь нас интересует не "ориентализм вообще", а ориентализм в связи с Россией, Российской империей и соответствующим ей сознанием. Был ли в России "ориентализм", и если да, то что было (и есть) его объектом? По этому поводу существуют самые разнообразные взгляды, попытаюсь дать обзор некоторых из них. Начнем с первого варианта, который назовем "внутренним ориентализмом".
Он строится на том, что в Российской империи – в отличие от Британской или Французской – метрополия никогда не была отделена морями и океанами от колоний. Да и что считать за эти колонии? Сибирь? Кавказ? Среднюю Азию? Или всю Россию? Вот именно последний ответ и связан с идеей внутреннего ориентализма. Начиная с XIX века, русский правящий класс конструирует свой "Восток", свой Orient внутри собственной страны. Роль загадочных чалмоносных турок и мумифицированных фараонов играет собственный так называемый "народ", точнее – тот сконструированный объект дискурса (и, естественно, господства!), который получил название "народа". Этому объекту атрибутируют самые разнообразные черты, которые можно совокупно характеризовать как "крайний экзотизм". "Русский мужик" выступает главным носителем экзотизма в современной автору русской жизни – мало того, что его решительно невозможно понять, он, обряженный в зипун и лапти, и внешне совсем не похож на автора в его сюртуке или вицмундире. Это – Другой. Именно в этом смысле лапти и борода русского крестьянина в глазах русского писателя, чиновника, помещика ничем не отличаются от чалмы турка или шальвар персиянина в представлении европейского ученого-ориенталиста, путешествующего по Востоку писателя, колониального чиновника или военного. Для примера напомню рассказ Чаадаева о том, как Константина Аксакова, надевшего русское народное платье, публика приняла за персиянина. Но не это удивительное совпадение является самым главным. Главное – другое. Помимо крайнего экзотизма, "русскому народу" приписывали другое качество, которым ориенталисты наделяли Восток, – неподвижность и неизменность.
Ориентализм отказал Востоку в способности меняться и, соответственно, отказал в истории вообще, расположив его в вечном пространстве мифа – так утверждал Саид. Российская власть поместила "народ" в то же самое пространство для того, чтобы реализовать патерналистский проект в новых условиях XIX века. И вот здесь главную работу для власти выполнили даже не официозные идеологи и писатели, от графа Уварова до драматурга Кукольника, а интеллигенция, чаще всего оппозиционная, чьими усилиями и был создан объект ориенталистского описания и патерналистского господства. Каждый из нас вспомнит с десяток сентенций о вечной, неизменяемой, неизменной, нерефлексирующей Руси, которая себя умом не понимает и другим не дает.
Если, согласно этому мнению, русский ориентализм является "внутренним", а роль индусов и чернокожих играет – со времен Петра Великого - собственный русский народ, то сторонники другого подхода находят "Другого" российского имперского мышления на юго-западе, на Украине. Здесь, конечно, роковую роль сыграл сначала Пушкин с его "Полтавой", а потом Гоголь времен "Диканьки" и "Миргорода". Украинцы восемнадцатого века были для Пушкина кем-то вроде индейцев для американских романтиков от Френо до Купера. В этом смысле история Мазепы, переметнувшегося от русских к шведам, мало отличалась от истории какого-нибудь вождя гуронов или ирокезов, в ходе Семилетней войны перешедшего от англичан к французам. "Кавказский пленник", "Цыгане", "Бахчисарайский фонтан", "Полтава" – "колониальные поэмы"; "колониальные" в той же степени, что и прозаическое "Путешествие в Арзрум". Во всех них Пушкин предстает, так сказать, в пробковом шлеме и со стэком, на холме, в окружении туземных вестовых, сипаев, всадников спаги и вспомогательных зулусских отрядов:
И перед ним уже в туманах
Сверкали русские штыки
И окликались на курганах
Сторожевые казаки.
Проговорился же Пушкин только один раз, и не где-нибудь, а в рецензии на "Вечера на хуторе близ Диканьки", назвав украинцев "племенем поющим и пляшущим", словно речь шла о негритянском уличном оркестре из Нового Орлеана.
Наконец, с помощью Пушкина мы и добрались до Кавказа. И тут самое время вспомнить про роковой вековой рубеж рождения "ориентализма". Если для Запада это египетская авантюра Наполеона, то для России – это Георгиевский трактат, согласно которому Грузинское царство отошло под покровительство русской короны. Это ценное территориальное приобретение имело только одно неудобство – между Россией и Грузией лежал Кавказ, непокоренный, чуждый, неспокойный.

Часть 2

Кирилл Кобрин, специально для Prague Watchdog (http://www.watchdog.cz/index.php?show=000000-000024-000008-000004&lang=2)
Вот так, почти между делом, началась, пожалуй, самая долгая война в истории Российской империи. Но мы сейчас не о политике и не о войне, а об истории общественного сознания – в том виде, как она оттиснута в литературе. Здесь – в русской словесности – Кавказ сыграл одну из самых главных ролей, по крайней мере в том, что касается XIX века. И Пушкин, и Бестужев-Марлинский, и, конечно же, Лермонтов находили вдохновение, сюжеты, пейзажи, физиогномический материал именно здесь. Началось все с классического ориентализма романтической эпохи – роковые герои в окружении живописных дикарей-злодеев; разве что только в самом трезвом русском прозаическом сочинении первой половины позапрошлого столетия, в "Путешествии в Арзрум" к кавказскому дичку привита классическая роза пушкинской ясности. Это, конечно же, колониальная проза, но проза никого не обманывающая, знающая цену и объекту описания, и самому субъекту. Именно поэтому молодой офицер, появившийся на кавказской линии в начале 1850-х годов, противопоставил в первых своих литературных опытах романтическим героям Бестужева-Маринского и Лермонтова пушкинскую трезвость.
И здесь мы тоже видим, как перелом в писательском сознании происходит прямо на наших глазах – на место романтической драмы приходит печальная психология колониальной войны в забытом Богом месте. В этом смысле Толстой – предтеча колониальной прозы (прежде всего английской) прошлого века, всех этих Сомерсета Моэма, Грэма Грина, Селина, наконец. Ориентализм разочаровывается в самом себе, романтический флер Востока на правах освоенного и "сниженного" материала перебирается в возникающую в те времена массовую культуру, рекламу, потом, лет пятьдесят-семьдесят спустя, уже – в кино и поп-музыку. Универсальный объект под названием "Восток" рассыпается на мельчайшие подробности, на отдельных людей – с их судьбами, психологией, социальным положением, пищеварением и сексом. Жители Кавказа превращаются из условных дикарей, неопределенных в моральном смысле варваров, в обычных людей, которые могут вызывать как сожаление, так и отвращение. Колонизатор и колонизуемый попадают в один ряд – таков путь, пройденный Толстым от "Набега" и "Рубки леса" до "Хаджи-Мурата". Если и был в России иной ориентализм, кроме "внутреннего", то он возник, сформировался и был изжит на Кавказе – до начала революции. То, что происходило и происходит там с 1917 года – порождение уже совершенно иного исторического сознания, оттого – несмотря не некоторые внешние сходства - говорить о некоем советском и постсоветском "ориентализме" в связи с Кавказом бессмысленно.
И, наконец, последний вопрос: как соотносятся российский ориентализм (как элемент более широкого явления – "колониализма") с российским империализмом? Для этого следует разобраться с тем, чем была Российская (Советская) империя.
На первый взгляд, она мало отличалась от Британской или Французской, от Рима или Византии. Но это только на первый взгляд. Россия прошла период активной территориальной экспансии с XVI (или XVII) века до середины XX-го, но назвать эту экспансию "колониальной" можно только с большой натяжкой. Конечно, кавказские войны или присоединение Средней Азии были типичными колониальными войнами, однако если мы взглянем на карту, то расширение России на юг выглядит довольно скромным по сравнению с ее покорением востока и, конечно же, севера. Собственно, русская территориальная экспансия была прежде всего "освоением земель", а уже потом "захватом государств" и "покорением народов". И главным объектом этой экспансии были не люди, а пространство. Это и есть образ, гениально сформулированный Константином Победоносцевым: "Россия - ледяная пустыня, по которой гуляет лихой человек". Неважно, что заставило лихого человека-покорителя пространства "гулять" по этой пустыне – то ли его послали туда купцы Строгановы, как Ермака, то ли нужда, рабство или преследования толкнули искать "воли" в далекие края, то ли государство направило, как челюскинцев.
Захват и освоение новых территорий всегда считались признаком как империализма, так и колониализма. Два этих понятия чаще всего смешивают – между тем и колониализм без империализма может существовать (достаточно вспомнить древнегреческие колонии), и империализм без колониализма. "Колониализм" - это целенаправленная прагматическая политика захвата и эксплуатации территорий, а также подчинения тамошнего населения. Он имеет отношение к обоим объектам своего действия – и к чужой территории, и к ее жителям. Даже когда поселенцы из Англии создавали в XVII веке колонии в Северной Америке, они имели дело с индейцами – пусть не подчиняя, но вступая с ними в торговлю, войны и так далее. Империализм тоже имеет отношение к территории, к пространству, однако он насквозь идеологичен, потому часто бывает одновременно и причиной, и следствием своего колониализма. Более того, в отличие от колониализма империализм ассоциируется, скорее, с гигантской территорией, с пространством, которое находится под властью метрополии. В таком случае империализм можно рассматривать как реализацию идеи власти над идеей необозримых пространств ("империя, над которой никогда не заходит солнце").
В этом смысле российский (уже, скорее, советский) империализм выразился прежде всего в так называемом "освоении Севера". Сама эта идея не колониальна, а империалистична в своей основе. "Север" воспринимался в Средние века, в Новое и Новейшее время как царство пустоты, господство над которой в первую очередь дает чистое ощущение власти, почти не имеющее отношение к власти над покоренными народами. Господство над пустотой – некоторым образом метафора власти вообще, власти самой по себе, власти, основанной на самой себе, идеальной власти, имеющей субъект, но не имеющей объекта. А вот условный "Восток" - в той же западной традиции (под ним подразумевался и географический восток, и географический юг) - был объектом, строго говоря, не империализма, а колониализма: здесь речь шла о народах, их религиях, культурах, о торговле, о ресурсах, наконец. "Север" - пуст и гомогенен, "Восток" - насыщен и пестр.
Русская колонизация Севера сменилась российским империализмом уже во второй половине XVII века, когда колонизаторы дошли до восточного географического предела – до Тихого океана. Вот тогда экспансия и свернула окончательно на Север – в край вечной не только мерзлоты, но и пустоты. "Колонизация", которая влекла за собой "империализм", сменилась "чистым", без примеси какой бы то ни было прагматики, империализмом. Чем пустее, безлюднее было захватываемое пространство, тем больше роль российского государства. Когда и Север оказался "покорен", его – в качестве объекта имперского расширения – сменил уже космос. Апофеоз такого, уже нового, империализма – так называемое "покорение космоса", а на бытовом уровне советская мода на космонавтов сменила моду на полярников. В последние десять лет, стоило хотя бы немного стихнуть боям в Чечне, российская власть принялась посылать экспедиции на дно Северного Ледовитого океана.