06rus
10.08.2009, 13:07
Автор осетинский писатель Дзахо(Константин) Гатуев
Здесь много «маркизма-ленинизма», но всё же это история.
Просьба читать, но не комментировать!
МИРОНЫЧ
Очерк
Скупая кавказская зима. Сквозь скудный снег прорва¬лась восковая зелень озимых. По-молодому посвистывал паровоз, громыхали колеса на стыках. И не верилось, что убит Мироныч. Чья рука могла остановить его горячее сердце?.. Какая пуля могла погасить блеск его радостных глаз?
Плакала Москва. Земля наша плакала.
В Беслане я навестил своих политотдельских друзей. Петка Таболов снаряжал ребят на колхозные собрания... За месяц до этой встречи всю осень мы ездили с Петка по колхозам. Колхозники обламывали кукурузу, снимая обильный урожай. Белыми платками женщин, папахами мужчин пестрели кукурузные заросли. И хотя повсюду на полях чувствовались люди, хотя отовсюду старики несли на плечах похожие на ковши сапетки бронзовых коч¬нов — мало было людей. Коренастый Петка нырял в волнах кукурузы, сухо шелестевшей на солнечном осен¬нем ветру.
Как весело он подбадривал тогда отстававших.
Сейчас грусть залегла в глаза Петка. А в селении, куда мы теперь поехали, на перекрестках собирались толпы осетин в овчинных шубах, по улице гуськом шли печальные, в темных платках осетинки.
— Кто посмел отнять у нас Кирова? — спрашивали
они.
На собрании в городе Орджоникидзе партизан-крас¬нознаменец Кала-Мурза Кесаев требовал:
— Мне сейчас шестьдесят три года. Но я буду вы¬полнять все поручения, как двадцатилетний юноша, да¬вайте мне любое, потому что мы все должны работать теперь вдвое, втрое упорнее, чем прежде.
В Москве над гробом Кирова звучала траурная му¬зыка.
В сердце у каждого из нас была тяжелая большая рана. Недвижно нависли над нами голые сплетенные ветви зимних деревьев.
Нет, не может умереть Мироныч! Жить да жить ему, И смеяться, сверкая оскалом крупных зубов...
Я помню мокрые ноябрьские дни 1910 года. Умер Толстой. Щедрые, как рог изобилия, полосы «Русского слова» и «Русских ведомостей» волновали нас, юнцов-гимназистов, подробностями о бегстве писателя, которого мы любили, несмотря на то что он значился в учебном курсе русской словесности. Наш преподаватель Калитовский сумел донести до нас живую душу Толстого-художника. По пустынному в дождь двору гимназии пробирались мы в закуток, за железными воротами. Там нас никто не видел, и мы, раскошелившись на скудные пятачки и ал¬тыны, собрали деньги на посылку в «Русское слово» со¬болезнующей телеграммы от «группы учеников влади-кавказской гимназии».
А дома я написал страстные и гневные стихи о дикой радости убогих кликуш, о новом боге, который придет, которого недолго ждать.
Стихи удавались. Утром, во время уроков, я правил их, залезая в парту, дома переписал набело. И долго мок под дождем, прохаживаясь около здания редакции: одо¬левали и страх и застенчивость. Я шагал от угла до угла и каждый раз, приближаясь к редакционному крыльцу, твердо решал, что теперь войду. И точно кто-то сильный брал меня за руку и уводил от гранитных ступенек.
Я подходил к редакции в десятый, или пятнадцатый, или в двадцатый раз, когда та же неведомая рука вдруг подняла меня по ступенькам, раскрыла передо мной вход в контору, пронесла через двери, к которым была прило¬жена табличка «Редакция» и остановила перед письменным столом сурового Миронова. Всегда он ходил с Александром Солодовым — сотрудником редакции. До этого дня я часто видел Миронова. На голове у него была шля¬па дешевого фетра, и виднелась синяя косоворотка из-под куртки, отдаленно похожей на френч. Наверное, тоже из дешевого сукна была сшита куртка: вечно белесо лоснились протертые локти. Мы знали, что Миронов и Солодов расстанутся на углу проспекта и Грозненской улицы. Там Миронов свернет в Лебедевский переулок, а потом Солодов свернет на Евдокимовскую.
Дружба Солодова и Миронова казалась странной: мягкое лицо Солодова часто расплывалось в улыбке, что-то суровое было в смуглом лице Миронова.
И вот я стоял перед ними, забыв все слова.
— Вам кого? — строго спросил Миронов.
А у меня пересохло горло, я никак не мог набрать воздуха, чтобы ответить ему.
— Вы принесли что-нибудь?.. Хотите напечатать? —>
ласково помог мне Солодов.
Я подал стихи ему.
Улучив момент, я ринулся было к двери, воспользо¬вавшись тем/ что Солодов углубился в чтение. Но Миро¬нов загородил дорогу.
— Нет... вы не уходите.
А Солодов заулыбался.
— Посмотри, Сергей,— протянул он стихи Миронову,
Миронов посмотрел. Потом, точно испытывая, взгля¬нул на меня раз... и еще раз..,
— В каком вы классе? Я ответил.
— А давно пишете?
— Для себя — давно.
— Настоящие стихи, Саша.
— Да, но не пойдут они у нас!
— Это не важно,— отвечал Миронов и, повернув* шись ко мне, сказал:
— А вы напишите еще. Помягче только. За эти нас в лучшем случае прикроют.
— Попробую,— пролепетал я.
— Определенно попробуйте... А если не удадутся, все равно приходите к нам просто так... в гости.
Новое стихотворение получилось пресное, не боевое.., Я использовал в нем предсмертный вопрос Толстого!
«Что вы собрались вокруг меня?.. Там миллионы гиб¬нут» и т. д.
Меня увлекал журналистский быт в «Тереке». Рабо¬тали там Лукашевич, серьезный человек, отрастивший львиную гриву; тщедушный Н. П. Розанов, выступивший раза два в местном общественном собрании с лекциями на литературные темы; В. Ольшанский, Сергей Мироно¬вич Миронов и пребывавший на благодарном амплуа «злобиста», то есть человека, откликающегося на местную «злобу дня»,—Александр Тихонович Солодов. Все они сидели в редакции по большей части молча, углубившись в газеты или занятые писанием.
Раз в неделю, когда у нас з классе было четыре урока, я использовал свободный час, чтобы зайти в редакцию просто так, в гости. Миронов усаживал меня около себя и, работая ножницами для «обзора печати», расспрашивал:
— Что нового?.. Что написал?.. Нет, писать надо каж¬
дый день... Поэзия — это мастерство. А мастерство тре¬
бует постоянного упражнения и совершенствования.
Говорил Миронов скупо. Поэтому неуклюжи были первые дни знакомства с ним: я не знал, что говорить ему, что отвечать ему. После обеда Миронов возвращался в редакцию верстать номер. Это были самые веселые часы.
Приспособленческие заметки хроникеров и агентские отчеты о заседаниях Государственной думы, из которых досуха были выжаты речи рабочих представителей, дела¬лись объектом очень непринужденных шуток.
Умер метранпаж Пурыгин, не встречается больше шестипалая наборщица Зина Павлова, волосы которой были красные, как пламя...
Многое рассказали бы они о верстке «Терека», всегда превращавшейся в веселые уроки политической грамоты.
Верстка кончалась. Миронов мрачнел, Мы вместе вы¬ходили из редакции, и осенний ветер хватал его за полы пальто, застегнутого только у воротника.
Были годы Шварца и Касса, громивших университе¬ты, годы реакции. Миронов сутулился, сопротивляясь ветру. Оба скупые на речи, мы шли, коротко оценивая последние новости.
— А революция все-таки будет, потому что есть про¬летариат, — почти прокричал Миронов.
Я провожал его до Грозненской. Иногда он вел меня к себе, в безлюдный и темный Лебедевский переулок.
1ЯЯ
Дома ждала его с горячим чаем заботливая и энергичная" Мария Львовна. Иногда приходил брат Марии Львов¬ны — Яков Львович Маркус, студент, по бедности своей постоянно учительствовавший в еврейской школе, то уезжавший на учебу или на экзамены в университет. Бе¬седы шли допоздна, и в новом, настоящем виде возникали передо мной люди большой и малой политики, — те, о которых приходилось читать или которых видел в мел¬ком владикавказском быту.
Были годы затишья. Последние забастовки рабочих пивоваренных и кирпичных заводов и работников трам¬вая отгремели во Владикавказе в 1906 году. Рабочие свинцово-цинковых заводов, принадлежавших концес¬сионному бельгийскому акционерному обществу «Алагир», не бастовали никогда. Жители окраинной Курской слободки, владельцы домиков на курьих ножках, они были изнурены каждодневной двенадцатичасовой рабо¬той около печей Малетра, в которых выжигается из цин¬ковых концентратов сера... Невзгоды империалистиче¬ской войны и работа большевистски настроенных фрон¬товиков сделали Курскую слободку оплотом революции в годы гражданской войны. А тогда над ними властвовал слободской поп Путилин, черносотенец и громила.
Революционные кадры 1905 года пополнялись во Вла¬дикавказе кустарями всяческих мастерских, изготовляв¬ших амуницию для терских казачьих полков, и студен¬тами и гимназистами.
В 1906-м громыхали во Владикавказе последние заба¬стовки. Одновременно в зале окружного суда заседала выездная сессия Тифлисской судебной палаты, отправляв¬шая то в каторгу, то на поселение, то в крепость членов разгромленного Терско-Дагестанского комитета РСДРП. И к 1910-му во Владикавказе было тихо и гладко. В теп¬лые дни на проспекте грелись многочисленные полковники и генерал-майоры, обеспеченные царской пенсией; каза¬чьи чиновники управляли из областного правления и ка¬заками и горцами, дежурили на перекрестках городовые, хватавшие осмелевших после выпивки мастеровых.
В 1905-м за губернаторским экипажем всегда скакал взвод лубочных казаков с синим атаманским значком и с шашками наголо. Теперь губернатор прогуливался по проспекту в одиночку и пешком. Тихо было во Владикав¬казе. Уцелевшие от разгрома меньшевики из Терско-
189
Дагестанского комитета успокоились за табличками: «Помощник присяжного поверенного»; «Доктор такой-то принимает по внутренним болезням от и до...»
Два раза в год местная общественность с дозволения начальства выходила на улицы — то были «день белой ромашки» и «день кирпича для народного дома», устраи¬ваемый обществом народных чтений, которое возглавля¬лось милейшим педагогом Нигровским, фанатиком вол¬шебного фонаря и лекций о вреде алкоголя. Вот и все, если не считать двух конкурировавших туристских об¬ществ — «Владикавказского отдела Русского горного об¬щества» и шумного «Владикавказского общества пеше¬ходов», свертывавшихся по осени на зимнюю спячку...
Я был уже студентом и приезжал во Владикавказ на каникулы. В эти годы шел в наступление на Кавказ новый тип капиталистического хищника — заявочник. Увенчанный обесславленной студенческой фуражкой или же кепкой деловитого «янки», он устремлялся в ущелья гор покупать у жаждавших богатства горцев заявки на право эксплуатации недр. Кажется, что за статью Мироныча, посвященную этим хищникам, был привлечен к ответственности редактор-издатель «Терека» С. И. Казаров. Делец весьма тихий и мирный, он не всегда был знаком с содержанием газеты, хотя зломудрый законодатель имен¬но на него возлагал ответственность за содержание «ор¬гана передовой мысли», которая делала ему коммерцию.
Играя на хозяйской страсти к деньгам, сотрудники «Терека» использовали газету для высказываний, не со¬впадающих с политическими взглядами издателя.
И вот однажды ! не стало Миронова в редакции. А Мария Львовна, глаза которой были воспалены после ночного обыска, голос которой часто перехватывало волнение, рассказывала подробности появления жандар¬мов и ареста Мироныча.
Он вернулся в редакцию в яркий летний день 1912
(кажется) года {2}. Чуть побледневший, как все «выход¬
цы» из тюрьмы, но радостный, сидел он за столом. Взвол¬
нованный встречей с ним, шагал из угла в угол сутулый
1. С. М. Киров был арестован 11 августа 1911 г. по делу томской
подпольной типографии и 16 марта 1912 г. был оправдан за отсут¬
ствием улик, так как полицейский пристав, главный свидетель обви¬
нения, арестовывавший Кирова в 1906 г., не узнал его на суде.
2. С. М. Киров вернулся во Владикавказ в апреле 1912 г.
и улыбающийся Солодов. Розанов тоже шагал, но был задумчив и время от времени восклицал:
— Перцов!.. Капустин!.. Ракитников!.,
И еще и еще... Но Мироныч каждый раз отрицатель¬но качал головой.
— Не годится...
Это придумывали для Мироныча новый псевдоним, Продолжать работу со старым было как-то неловко*
— Да, посмотрите в календарь, Николай Петрович.,»
А то живот болит от ваших овощных фамилий,— остано¬
вился на мгновенье Солодов.
— В самом деле! — И Розанов побежал в контору.
Он возвращался, уже перелистывая снятый со стены
календарь, и читал:
— Полиевкт, Евтихий, Пелагея, Агапит, Софроний» Мироныч улыбался.
— Нет, нет.
1— Николай, Ольга, Мария, Кир.
— Кир! — опять остановился Солодов.— Кир!.. Киров! — это замечательно.
— Величайший полководец в подполье! — улыбнулся Мироныч.
— Ладно.
В этот день он не работал. Мы вышли из редакции вместе.
— Что с тобой было?
— Да так... По старому делу... Плохо пришлось бы, да пристав не узнал,— скупо рассказал Мироныч.-* А ты что?
— Мои дела маленькие...
Я рассказал о себе, о своем последнем хождении в горы, о праздновании моими соплеменниками языче¬ского Бацилла. Как о смешном, вспомнил о мыши, бу¬дившей меня, когда я спал в сакле у своего дядьки.
— Самое милое животное,— опять засмеялся Миро¬ныч.— Я с тоски пропал бы в тюрьме, если бы не мышь.
Она, хитрая, поначалу, бывало, выглянет из норки и смо¬трит. Долго смотрели друг на друга. Потом я придумал:
положил на окно кусочек сала и спустил с окна лестнич¬ку из ниток и спичек. Мышь унюхала. Выползла из норки
и засеменила к лестничке, не спуская с меня глаз. Подня¬лась... Ела и тоже глаз с меня не спускала. А потом
стремглав вниз, в норку. Вероятно, думала, что накажу её... В конце концов привыкли друг к другу. Единствен¬ная, с кем жалко было расставаться, когда выходил из тюрьмы... Ты напиши об этом вашем празднике...
По-обычному мы расстались на углу Грозненской..,
В другой раз Мироныч говорил мне:
— Тебе, Костик, надо исследовать вопрос об
осетин¬ской экономике и культуре. По-моему, ваши интеллиген¬ты говорят здесь хорошие речи, а ваше крестьянство
предоставлено самому себе. Возьми хотя бы праздник,
который ты описал...
Мы выработали план будущей работы. Но осуще¬ствить ее не удалось: органы, которые владели нужными сведениями, не выпускали их.
Помню свой приход к Беляеву — жирному и рыже¬му директору народных училищ Терской области.
— У нас осетинских школ нет... Есть одноклассные
и двухклассные школы, которые в отличие от церковно¬
приходских называются министерскими.
Ответ был невразумительный... Мироныч нахмурился, когда я рассказал ему о своей беседе...
...Скучный город был Владикавказ. С ума можно сой¬ти, какой скучный. А над ним величественное, несравнен¬ное по красоте, как живое стояло тело гор. Многие из нас любили уходить в ущелья и на ледники, любили ночевать и в пещерах, и в саклях, и в дымных пастуше¬ских шалашах. В юношеских беседах мы мечтали под¬няться на Казбек, на Эльбрус. Многое мешало нам.
Казалось, что надо снарядиться по образцу туристов, у которых на шляпе трепетало перо куропатки, а тол¬стые подметки ботинок подбиты гвоздями, а на поясе за¬пасливо висят «кошки».
А Мироныч скрылся как-то из города на три дня. И ко¬гда вернулся, с его лица толстым слоем сходила кожа.
— Где ты был, Мироныч?
— Да на Казбеке.
Потом он поднимался в своих «скороходовских» штиблетах на Эльбрус.
— Не хватило дня, чтобы взобраться на вторую вер¬
шину...
Война 1914 года была для нас чужая. Мы предвосхи¬щали поражение царской России.
Над телеграммой о гибели самсоновского корпуса в Восточной Пруссии я, работая в газете «Терская жизнь» («орган горской демократической мысли»), поставил за¬головок: «Поражение русских на немецком фронте».
Газету закрыли.
После этого Розанов, который перешел к нам из «Терека», который так часто выступал с либеральными лекциями на литературные темы и в лекциях которого так ясно звучали прописные «С» и «П» в словах «сча¬стье» и «правда»,— этот Розанов приладился к «Терским ведомостям» — газете официальной, издававшейся Тер¬ским областным правлением, то есть военным генерал-губернатором Терской области.
Мироныч говорил об этом поступке Розанова мало. Сказал как-то, что Розанов свинья. Мрачный блеск заго¬рался в его глазах, когда он говорил о ком-нибудь «под¬лец» или «свинья». И человек, к которому Мироныч при¬клеивал какое-нибудь обидное прозвище, навсегда вы-черкивался из списка его знакомых.
Он легко отказывался от друзей в кавычках и умел считать врагов интересными и любопытными.
Одним из любопытных в нашем городе был член Государственной думы от терского казачества П. А. Ка¬раулов— человек очень своеобразный и оригинальни¬чавший. Он любил облекать свое мощное тело в кафтан, сшитый по образцу разинского, был издевательски неза-висим в суждениях и остроумен в передаче своих впечат¬лений о думской жизни.
На время думских каникул или в период от роспуска одной Думы и до созыва другой, когда приходилось жить для сохранения ценза в родной пригородной станице Терской, Караулов любил заходить в редакцию. И Ми¬роныч пользовался его приходами, чтобы расспросить обо всем думском и петроградском. Караулов рассказывал в своей обычной веселой манере. А у Мироныча дрожала челюсть от забавных историй о Думе и царском дворе.
А на другой день в «Тереке» была статья о человеке, который, чтобы попасть в Думу, наживает ценз станич¬ного жителя, и о миллионе горцев и иногородних, столе¬тиями живущих в аулах и городах и лишенных права иметь в Думе своего представителя. Возникло новое су¬дебное дело {1}.
1 Судебное дело против С. М. Кирова возникло по поводу дру¬гой статьи: «Простота нравов», в которой он разоблачал реакцион¬ную роль Государственной думы.
Гатуев
...В августе 1917 года я приезжал во Владикавказ на несколько дней. Во дворце теперь уже выборного ата¬мана Терского войска, каковым был тот же Караулов, шел ингушско-казачий «примирительный» съезд, второй или третий по счету. Мы с Миронычем зачастили на за¬седания съезда. Обе стороны были страстны, обе стороны предъявляли друг другу счета, писанные кровью убитых в разбоях, слезами потерпевших от грабежей.
На заключительном заседании ингуши и казаки об¬нимались. И растроганные казаки братски просили ингу¬шей отказаться в своем быту от обычая кровной мести, Ингушские представители клялись, что не будет у них больше кровной мести... Караулов и В. Г. Джабагиев, сидевшие в президиуме, прослезились. А Мироныч был сосредоточен и молчалив.
— Ничего не выйдет,— сказал он, когда мы шли уже по проспекту,
— С примирением.
Я удивился, потому что и слезам радости, и объя¬тиям, в каких душили друг друга извечные враги, про¬стодушно верил.
— Кулаки и муллы мирились,— коротко разъяснил
Мироныч.
И, точно подтверждая его мысль, газетные перечни «происшествий» по-прежнему пахли кровью и дымом: массы, как умели, боролись за освобождение и землю,
В царские времена мы всходили на дрожжах ненави¬сти, она делала нас наивными — мы хотели, чтобы были горскими все земли, отрезанные от севера Тереком. Точно непроходим и непереходим был Терек.
— Что ж,— говорил Мироныч,— вам, молодым сту¬дентам, надо переболеть и этой детской болезнью. А луч¬ше без нее.
— Это не болезнь, а наше право, провозглашенное
революцией.
— Определенно, — охотно соглашался Мироныч.
Мы вместе ехали из Владикавказа — я в Москву, а
он в Петроград... В переполненном вагоне было жарко. Там же ехал на демократическое совещание тучный вла¬дикавказский городской голова Гаппо Баев, который чурался нас и с увлечением пил чай: на каждой длитель¬ной остановке умилительно ходил сам за кипятком, шлепая по асфальту платформ ночными туфлями. Ехал на демократическое совещание бледный и немощный захо¬лустный кооператор. Врывались в вагон солдаты. Офи¬церы не замечали их.
Мироныч завидно просто и легко вступал в беседу с представителями любой группы, любой среды. В его под¬ходе к людям было много простоты, вдумчивости и человечности. Он не требовал от людей немедленной гармо¬нии во взглядах, немедленного согласия с ним.
Но, вступив в беседу с Миронычем, мгновенно стихал и делался задушевным озлобленный солдат, только что извергавший лаву матерщины; серенький кооператор вдруг вспомнил что-то яркое, свидетелем чего он был и что прошло мимо его сознания там, на месте; наглый спекулянт конфузился и дрожал; оробевший офицерик приходил в сознание, и не как офицер, но как человек, по¬чувствовавший, что и он может рассказать нечто интере¬сующее других и немаловажное.
А «живая сила страны», городской голова, ехавший на демократическое совещание, потел, одолевая неиз¬вестно какую по счету чашку чаю и прятал снисходитель¬ную улыбку, слушая вопросы, какие Мироныч задавал своим собеседникам.
Мироныч задержался в Москве на несколько дней: хотелось посмотреть на предпарламент. Помню душный августовский день. Помню, что под звуки торжественного оркестра с Курского вокзала шла вслед за какой-то чу-дотворной иконой (тоже «живая сила страны») толпа
офицеров.
Мироныч оставил у меня легкий сверток своих вещей и тотчас уехал в город, чтобы разжиться как-нибудь пропуском в Большой театр. Где-то он разыскал Карау-лова, и тот дал ему записку в какой-то оргкомитет. В за¬писке Караулов «всемерно» рекомендовал комитету выдать пропуск на заседание предпарламента «предъя¬вителю сего т. Кирову». Мироныч очень смеялся над ка-рауловским «всемерно». Пропуск ему дали. Он вернулся с заседания пешком (была забастовка трамвайщиков), и, когда я спросил его о впечатлениях, он коротко ответил:
— Смешно.
На следующий день он побежал на станцию хлопо¬тать о месте в петроградском поезде и вернулся обеску¬раженный, где-то вытащили у него и билет и деньги.
Мы справились с этой бедой, и он уехал в Петроград, переночевав в Москве одну лишнюю ночь.
Возвращался Мироныч из Петрограда в разгар корни-ловского мятежа. Он позвонил мне с вокзала и попросил немедленно отправиться в Московский Совет и рекомен¬довать ему телеграфировать во Владикавказ Централь¬ному комитету Союза объединенных горцев о высылке делегации для переговоров с частями Кавказской тузем¬ной конной дивизии («дикой»), посланными на Петро¬град Корниловым.
Я созвонился с Моссоветом, и в назначенные четыре часа дня меня встретил у входа в Совет скромный и ис¬полнительный товарищ. Он провел меня по путаным ле¬сенкам на антресоли, где в маленькой комнате ждал меня громадный и большерукий Муралов.
Делегация составилась из горцев, живших в Петро¬граде. Ей удалось убедить полки дивизии воздержаться от участия в авантюре, задачи которой были чужды их трудовым собратьям, оставшимся в ущельях гор. Меньше всего там хотели восстановления монархии и казачьей диктатуры. Даже демократической...
А горская интеллигенция и горские верхи искали пу¬тей парламентарных. Тотчас после февраля они создали организационный комитет, занявшийся подготовкой об¬щегородского съезда.
Мироныч часто вспоминал первый громокипящий съезд горцев, который потряс умы владикавказских обы¬вателей и предрешил будущий союз горских трудящихся с большевиками. Предрешил именно потому, что руково¬дители съезда в дальнейшем в качестве членов горского буржуазно-демократического правительства препятство¬вали союзу с большевиками, то есть мешали борьбе на¬родов за землю.
Горцы заговорили — было основным ощущением Мироныча от съезда.
Судя по рассказам Мироныча, он не пропустил ни одного заседания съезда. А в рассказах своих он восхи¬щался председателем съезда Басьятом Шахановым, бал¬карцем, присяжным поверенным.
Я перелистываю сейчас съездовский отчет, просмат¬риваю выступления Шаханова. Они просто передают ощущения от полувекового гнета, просто говорят о рево¬люционной роли русского пролетариата и просто реко-мендуют горцам единение с революционными организа¬циями трудящихся всей России.
Первый горский съезд был съездом кадиев и мулл, съездом князей и помещиков, мелких промышленников и торгашей. Выступления Шаханова тонули в шуме го¬лосов, в которых силен был турецкий акцент, сдобренный стихами из Корана.
Орахелашвили и милый и нежный слесарь Никитин с добрыми голубыми глазами.
— Принес? — встретил меня Мироныч.
— Да.
■— Прочти еще раз.
— Всем? — смутился я, и все рассмеялись, и тихо
улыбнулся добрый слесарь Никитин.
Я прочел им поэму. И потом мы долго сидели за вкус¬ным чаем Марии Львовны, приправленным на этот раз кавказскими сладостями — чучхели и косхалва. И Мамия очень обстоятельно расспрашивал меня, почему я на¬писал эту поэму.
В этот мирный и уютный вечер, который никогда не уйдет из памяти, мы и не подозревали, какие козни го¬товит нам завтра
А на следующий день, когда я вернулся домой в свою квартиру в Петровском переулке и пил чай, с улицы послышались крики. В те горячечные дни мы привыкли к выстрелам, и все же я вышел на крыльцо. Но никто не кричал в переулке, и профессия газетчика повела меня дальше, на проспект. Небольшая группа людей стояла на углу против Совдепа, из зала которого доносился треск разламываемой мебели и доб
Здесь много «маркизма-ленинизма», но всё же это история.
Просьба читать, но не комментировать!
МИРОНЫЧ
Очерк
Скупая кавказская зима. Сквозь скудный снег прорва¬лась восковая зелень озимых. По-молодому посвистывал паровоз, громыхали колеса на стыках. И не верилось, что убит Мироныч. Чья рука могла остановить его горячее сердце?.. Какая пуля могла погасить блеск его радостных глаз?
Плакала Москва. Земля наша плакала.
В Беслане я навестил своих политотдельских друзей. Петка Таболов снаряжал ребят на колхозные собрания... За месяц до этой встречи всю осень мы ездили с Петка по колхозам. Колхозники обламывали кукурузу, снимая обильный урожай. Белыми платками женщин, папахами мужчин пестрели кукурузные заросли. И хотя повсюду на полях чувствовались люди, хотя отовсюду старики несли на плечах похожие на ковши сапетки бронзовых коч¬нов — мало было людей. Коренастый Петка нырял в волнах кукурузы, сухо шелестевшей на солнечном осен¬нем ветру.
Как весело он подбадривал тогда отстававших.
Сейчас грусть залегла в глаза Петка. А в селении, куда мы теперь поехали, на перекрестках собирались толпы осетин в овчинных шубах, по улице гуськом шли печальные, в темных платках осетинки.
— Кто посмел отнять у нас Кирова? — спрашивали
они.
На собрании в городе Орджоникидзе партизан-крас¬нознаменец Кала-Мурза Кесаев требовал:
— Мне сейчас шестьдесят три года. Но я буду вы¬полнять все поручения, как двадцатилетний юноша, да¬вайте мне любое, потому что мы все должны работать теперь вдвое, втрое упорнее, чем прежде.
В Москве над гробом Кирова звучала траурная му¬зыка.
В сердце у каждого из нас была тяжелая большая рана. Недвижно нависли над нами голые сплетенные ветви зимних деревьев.
Нет, не может умереть Мироныч! Жить да жить ему, И смеяться, сверкая оскалом крупных зубов...
Я помню мокрые ноябрьские дни 1910 года. Умер Толстой. Щедрые, как рог изобилия, полосы «Русского слова» и «Русских ведомостей» волновали нас, юнцов-гимназистов, подробностями о бегстве писателя, которого мы любили, несмотря на то что он значился в учебном курсе русской словесности. Наш преподаватель Калитовский сумел донести до нас живую душу Толстого-художника. По пустынному в дождь двору гимназии пробирались мы в закуток, за железными воротами. Там нас никто не видел, и мы, раскошелившись на скудные пятачки и ал¬тыны, собрали деньги на посылку в «Русское слово» со¬болезнующей телеграммы от «группы учеников влади-кавказской гимназии».
А дома я написал страстные и гневные стихи о дикой радости убогих кликуш, о новом боге, который придет, которого недолго ждать.
Стихи удавались. Утром, во время уроков, я правил их, залезая в парту, дома переписал набело. И долго мок под дождем, прохаживаясь около здания редакции: одо¬левали и страх и застенчивость. Я шагал от угла до угла и каждый раз, приближаясь к редакционному крыльцу, твердо решал, что теперь войду. И точно кто-то сильный брал меня за руку и уводил от гранитных ступенек.
Я подходил к редакции в десятый, или пятнадцатый, или в двадцатый раз, когда та же неведомая рука вдруг подняла меня по ступенькам, раскрыла передо мной вход в контору, пронесла через двери, к которым была прило¬жена табличка «Редакция» и остановила перед письменным столом сурового Миронова. Всегда он ходил с Александром Солодовым — сотрудником редакции. До этого дня я часто видел Миронова. На голове у него была шля¬па дешевого фетра, и виднелась синяя косоворотка из-под куртки, отдаленно похожей на френч. Наверное, тоже из дешевого сукна была сшита куртка: вечно белесо лоснились протертые локти. Мы знали, что Миронов и Солодов расстанутся на углу проспекта и Грозненской улицы. Там Миронов свернет в Лебедевский переулок, а потом Солодов свернет на Евдокимовскую.
Дружба Солодова и Миронова казалась странной: мягкое лицо Солодова часто расплывалось в улыбке, что-то суровое было в смуглом лице Миронова.
И вот я стоял перед ними, забыв все слова.
— Вам кого? — строго спросил Миронов.
А у меня пересохло горло, я никак не мог набрать воздуха, чтобы ответить ему.
— Вы принесли что-нибудь?.. Хотите напечатать? —>
ласково помог мне Солодов.
Я подал стихи ему.
Улучив момент, я ринулся было к двери, воспользо¬вавшись тем/ что Солодов углубился в чтение. Но Миро¬нов загородил дорогу.
— Нет... вы не уходите.
А Солодов заулыбался.
— Посмотри, Сергей,— протянул он стихи Миронову,
Миронов посмотрел. Потом, точно испытывая, взгля¬нул на меня раз... и еще раз..,
— В каком вы классе? Я ответил.
— А давно пишете?
— Для себя — давно.
— Настоящие стихи, Саша.
— Да, но не пойдут они у нас!
— Это не важно,— отвечал Миронов и, повернув* шись ко мне, сказал:
— А вы напишите еще. Помягче только. За эти нас в лучшем случае прикроют.
— Попробую,— пролепетал я.
— Определенно попробуйте... А если не удадутся, все равно приходите к нам просто так... в гости.
Новое стихотворение получилось пресное, не боевое.., Я использовал в нем предсмертный вопрос Толстого!
«Что вы собрались вокруг меня?.. Там миллионы гиб¬нут» и т. д.
Меня увлекал журналистский быт в «Тереке». Рабо¬тали там Лукашевич, серьезный человек, отрастивший львиную гриву; тщедушный Н. П. Розанов, выступивший раза два в местном общественном собрании с лекциями на литературные темы; В. Ольшанский, Сергей Мироно¬вич Миронов и пребывавший на благодарном амплуа «злобиста», то есть человека, откликающегося на местную «злобу дня»,—Александр Тихонович Солодов. Все они сидели в редакции по большей части молча, углубившись в газеты или занятые писанием.
Раз в неделю, когда у нас з классе было четыре урока, я использовал свободный час, чтобы зайти в редакцию просто так, в гости. Миронов усаживал меня около себя и, работая ножницами для «обзора печати», расспрашивал:
— Что нового?.. Что написал?.. Нет, писать надо каж¬
дый день... Поэзия — это мастерство. А мастерство тре¬
бует постоянного упражнения и совершенствования.
Говорил Миронов скупо. Поэтому неуклюжи были первые дни знакомства с ним: я не знал, что говорить ему, что отвечать ему. После обеда Миронов возвращался в редакцию верстать номер. Это были самые веселые часы.
Приспособленческие заметки хроникеров и агентские отчеты о заседаниях Государственной думы, из которых досуха были выжаты речи рабочих представителей, дела¬лись объектом очень непринужденных шуток.
Умер метранпаж Пурыгин, не встречается больше шестипалая наборщица Зина Павлова, волосы которой были красные, как пламя...
Многое рассказали бы они о верстке «Терека», всегда превращавшейся в веселые уроки политической грамоты.
Верстка кончалась. Миронов мрачнел, Мы вместе вы¬ходили из редакции, и осенний ветер хватал его за полы пальто, застегнутого только у воротника.
Были годы Шварца и Касса, громивших университе¬ты, годы реакции. Миронов сутулился, сопротивляясь ветру. Оба скупые на речи, мы шли, коротко оценивая последние новости.
— А революция все-таки будет, потому что есть про¬летариат, — почти прокричал Миронов.
Я провожал его до Грозненской. Иногда он вел меня к себе, в безлюдный и темный Лебедевский переулок.
1ЯЯ
Дома ждала его с горячим чаем заботливая и энергичная" Мария Львовна. Иногда приходил брат Марии Львов¬ны — Яков Львович Маркус, студент, по бедности своей постоянно учительствовавший в еврейской школе, то уезжавший на учебу или на экзамены в университет. Бе¬седы шли допоздна, и в новом, настоящем виде возникали передо мной люди большой и малой политики, — те, о которых приходилось читать или которых видел в мел¬ком владикавказском быту.
Были годы затишья. Последние забастовки рабочих пивоваренных и кирпичных заводов и работников трам¬вая отгремели во Владикавказе в 1906 году. Рабочие свинцово-цинковых заводов, принадлежавших концес¬сионному бельгийскому акционерному обществу «Алагир», не бастовали никогда. Жители окраинной Курской слободки, владельцы домиков на курьих ножках, они были изнурены каждодневной двенадцатичасовой рабо¬той около печей Малетра, в которых выжигается из цин¬ковых концентратов сера... Невзгоды империалистиче¬ской войны и работа большевистски настроенных фрон¬товиков сделали Курскую слободку оплотом революции в годы гражданской войны. А тогда над ними властвовал слободской поп Путилин, черносотенец и громила.
Революционные кадры 1905 года пополнялись во Вла¬дикавказе кустарями всяческих мастерских, изготовляв¬ших амуницию для терских казачьих полков, и студен¬тами и гимназистами.
В 1906-м громыхали во Владикавказе последние заба¬стовки. Одновременно в зале окружного суда заседала выездная сессия Тифлисской судебной палаты, отправляв¬шая то в каторгу, то на поселение, то в крепость членов разгромленного Терско-Дагестанского комитета РСДРП. И к 1910-му во Владикавказе было тихо и гладко. В теп¬лые дни на проспекте грелись многочисленные полковники и генерал-майоры, обеспеченные царской пенсией; каза¬чьи чиновники управляли из областного правления и ка¬заками и горцами, дежурили на перекрестках городовые, хватавшие осмелевших после выпивки мастеровых.
В 1905-м за губернаторским экипажем всегда скакал взвод лубочных казаков с синим атаманским значком и с шашками наголо. Теперь губернатор прогуливался по проспекту в одиночку и пешком. Тихо было во Владикав¬казе. Уцелевшие от разгрома меньшевики из Терско-
189
Дагестанского комитета успокоились за табличками: «Помощник присяжного поверенного»; «Доктор такой-то принимает по внутренним болезням от и до...»
Два раза в год местная общественность с дозволения начальства выходила на улицы — то были «день белой ромашки» и «день кирпича для народного дома», устраи¬ваемый обществом народных чтений, которое возглавля¬лось милейшим педагогом Нигровским, фанатиком вол¬шебного фонаря и лекций о вреде алкоголя. Вот и все, если не считать двух конкурировавших туристских об¬ществ — «Владикавказского отдела Русского горного об¬щества» и шумного «Владикавказского общества пеше¬ходов», свертывавшихся по осени на зимнюю спячку...
Я был уже студентом и приезжал во Владикавказ на каникулы. В эти годы шел в наступление на Кавказ новый тип капиталистического хищника — заявочник. Увенчанный обесславленной студенческой фуражкой или же кепкой деловитого «янки», он устремлялся в ущелья гор покупать у жаждавших богатства горцев заявки на право эксплуатации недр. Кажется, что за статью Мироныча, посвященную этим хищникам, был привлечен к ответственности редактор-издатель «Терека» С. И. Казаров. Делец весьма тихий и мирный, он не всегда был знаком с содержанием газеты, хотя зломудрый законодатель имен¬но на него возлагал ответственность за содержание «ор¬гана передовой мысли», которая делала ему коммерцию.
Играя на хозяйской страсти к деньгам, сотрудники «Терека» использовали газету для высказываний, не со¬впадающих с политическими взглядами издателя.
И вот однажды ! не стало Миронова в редакции. А Мария Львовна, глаза которой были воспалены после ночного обыска, голос которой часто перехватывало волнение, рассказывала подробности появления жандар¬мов и ареста Мироныча.
Он вернулся в редакцию в яркий летний день 1912
(кажется) года {2}. Чуть побледневший, как все «выход¬
цы» из тюрьмы, но радостный, сидел он за столом. Взвол¬
нованный встречей с ним, шагал из угла в угол сутулый
1. С. М. Киров был арестован 11 августа 1911 г. по делу томской
подпольной типографии и 16 марта 1912 г. был оправдан за отсут¬
ствием улик, так как полицейский пристав, главный свидетель обви¬
нения, арестовывавший Кирова в 1906 г., не узнал его на суде.
2. С. М. Киров вернулся во Владикавказ в апреле 1912 г.
и улыбающийся Солодов. Розанов тоже шагал, но был задумчив и время от времени восклицал:
— Перцов!.. Капустин!.. Ракитников!.,
И еще и еще... Но Мироныч каждый раз отрицатель¬но качал головой.
— Не годится...
Это придумывали для Мироныча новый псевдоним, Продолжать работу со старым было как-то неловко*
— Да, посмотрите в календарь, Николай Петрович.,»
А то живот болит от ваших овощных фамилий,— остано¬
вился на мгновенье Солодов.
— В самом деле! — И Розанов побежал в контору.
Он возвращался, уже перелистывая снятый со стены
календарь, и читал:
— Полиевкт, Евтихий, Пелагея, Агапит, Софроний» Мироныч улыбался.
— Нет, нет.
1— Николай, Ольга, Мария, Кир.
— Кир! — опять остановился Солодов.— Кир!.. Киров! — это замечательно.
— Величайший полководец в подполье! — улыбнулся Мироныч.
— Ладно.
В этот день он не работал. Мы вышли из редакции вместе.
— Что с тобой было?
— Да так... По старому делу... Плохо пришлось бы, да пристав не узнал,— скупо рассказал Мироныч.-* А ты что?
— Мои дела маленькие...
Я рассказал о себе, о своем последнем хождении в горы, о праздновании моими соплеменниками языче¬ского Бацилла. Как о смешном, вспомнил о мыши, бу¬дившей меня, когда я спал в сакле у своего дядьки.
— Самое милое животное,— опять засмеялся Миро¬ныч.— Я с тоски пропал бы в тюрьме, если бы не мышь.
Она, хитрая, поначалу, бывало, выглянет из норки и смо¬трит. Долго смотрели друг на друга. Потом я придумал:
положил на окно кусочек сала и спустил с окна лестнич¬ку из ниток и спичек. Мышь унюхала. Выползла из норки
и засеменила к лестничке, не спуская с меня глаз. Подня¬лась... Ела и тоже глаз с меня не спускала. А потом
стремглав вниз, в норку. Вероятно, думала, что накажу её... В конце концов привыкли друг к другу. Единствен¬ная, с кем жалко было расставаться, когда выходил из тюрьмы... Ты напиши об этом вашем празднике...
По-обычному мы расстались на углу Грозненской..,
В другой раз Мироныч говорил мне:
— Тебе, Костик, надо исследовать вопрос об
осетин¬ской экономике и культуре. По-моему, ваши интеллиген¬ты говорят здесь хорошие речи, а ваше крестьянство
предоставлено самому себе. Возьми хотя бы праздник,
который ты описал...
Мы выработали план будущей работы. Но осуще¬ствить ее не удалось: органы, которые владели нужными сведениями, не выпускали их.
Помню свой приход к Беляеву — жирному и рыже¬му директору народных училищ Терской области.
— У нас осетинских школ нет... Есть одноклассные
и двухклассные школы, которые в отличие от церковно¬
приходских называются министерскими.
Ответ был невразумительный... Мироныч нахмурился, когда я рассказал ему о своей беседе...
...Скучный город был Владикавказ. С ума можно сой¬ти, какой скучный. А над ним величественное, несравнен¬ное по красоте, как живое стояло тело гор. Многие из нас любили уходить в ущелья и на ледники, любили ночевать и в пещерах, и в саклях, и в дымных пастуше¬ских шалашах. В юношеских беседах мы мечтали под¬няться на Казбек, на Эльбрус. Многое мешало нам.
Казалось, что надо снарядиться по образцу туристов, у которых на шляпе трепетало перо куропатки, а тол¬стые подметки ботинок подбиты гвоздями, а на поясе за¬пасливо висят «кошки».
А Мироныч скрылся как-то из города на три дня. И ко¬гда вернулся, с его лица толстым слоем сходила кожа.
— Где ты был, Мироныч?
— Да на Казбеке.
Потом он поднимался в своих «скороходовских» штиблетах на Эльбрус.
— Не хватило дня, чтобы взобраться на вторую вер¬
шину...
Война 1914 года была для нас чужая. Мы предвосхи¬щали поражение царской России.
Над телеграммой о гибели самсоновского корпуса в Восточной Пруссии я, работая в газете «Терская жизнь» («орган горской демократической мысли»), поставил за¬головок: «Поражение русских на немецком фронте».
Газету закрыли.
После этого Розанов, который перешел к нам из «Терека», который так часто выступал с либеральными лекциями на литературные темы и в лекциях которого так ясно звучали прописные «С» и «П» в словах «сча¬стье» и «правда»,— этот Розанов приладился к «Терским ведомостям» — газете официальной, издававшейся Тер¬ским областным правлением, то есть военным генерал-губернатором Терской области.
Мироныч говорил об этом поступке Розанова мало. Сказал как-то, что Розанов свинья. Мрачный блеск заго¬рался в его глазах, когда он говорил о ком-нибудь «под¬лец» или «свинья». И человек, к которому Мироныч при¬клеивал какое-нибудь обидное прозвище, навсегда вы-черкивался из списка его знакомых.
Он легко отказывался от друзей в кавычках и умел считать врагов интересными и любопытными.
Одним из любопытных в нашем городе был член Государственной думы от терского казачества П. А. Ка¬раулов— человек очень своеобразный и оригинальни¬чавший. Он любил облекать свое мощное тело в кафтан, сшитый по образцу разинского, был издевательски неза-висим в суждениях и остроумен в передаче своих впечат¬лений о думской жизни.
На время думских каникул или в период от роспуска одной Думы и до созыва другой, когда приходилось жить для сохранения ценза в родной пригородной станице Терской, Караулов любил заходить в редакцию. И Ми¬роныч пользовался его приходами, чтобы расспросить обо всем думском и петроградском. Караулов рассказывал в своей обычной веселой манере. А у Мироныча дрожала челюсть от забавных историй о Думе и царском дворе.
А на другой день в «Тереке» была статья о человеке, который, чтобы попасть в Думу, наживает ценз станич¬ного жителя, и о миллионе горцев и иногородних, столе¬тиями живущих в аулах и городах и лишенных права иметь в Думе своего представителя. Возникло новое су¬дебное дело {1}.
1 Судебное дело против С. М. Кирова возникло по поводу дру¬гой статьи: «Простота нравов», в которой он разоблачал реакцион¬ную роль Государственной думы.
Гатуев
...В августе 1917 года я приезжал во Владикавказ на несколько дней. Во дворце теперь уже выборного ата¬мана Терского войска, каковым был тот же Караулов, шел ингушско-казачий «примирительный» съезд, второй или третий по счету. Мы с Миронычем зачастили на за¬седания съезда. Обе стороны были страстны, обе стороны предъявляли друг другу счета, писанные кровью убитых в разбоях, слезами потерпевших от грабежей.
На заключительном заседании ингуши и казаки об¬нимались. И растроганные казаки братски просили ингу¬шей отказаться в своем быту от обычая кровной мести, Ингушские представители клялись, что не будет у них больше кровной мести... Караулов и В. Г. Джабагиев, сидевшие в президиуме, прослезились. А Мироныч был сосредоточен и молчалив.
— Ничего не выйдет,— сказал он, когда мы шли уже по проспекту,
— С примирением.
Я удивился, потому что и слезам радости, и объя¬тиям, в каких душили друг друга извечные враги, про¬стодушно верил.
— Кулаки и муллы мирились,— коротко разъяснил
Мироныч.
И, точно подтверждая его мысль, газетные перечни «происшествий» по-прежнему пахли кровью и дымом: массы, как умели, боролись за освобождение и землю,
В царские времена мы всходили на дрожжах ненави¬сти, она делала нас наивными — мы хотели, чтобы были горскими все земли, отрезанные от севера Тереком. Точно непроходим и непереходим был Терек.
— Что ж,— говорил Мироныч,— вам, молодым сту¬дентам, надо переболеть и этой детской болезнью. А луч¬ше без нее.
— Это не болезнь, а наше право, провозглашенное
революцией.
— Определенно, — охотно соглашался Мироныч.
Мы вместе ехали из Владикавказа — я в Москву, а
он в Петроград... В переполненном вагоне было жарко. Там же ехал на демократическое совещание тучный вла¬дикавказский городской голова Гаппо Баев, который чурался нас и с увлечением пил чай: на каждой длитель¬ной остановке умилительно ходил сам за кипятком, шлепая по асфальту платформ ночными туфлями. Ехал на демократическое совещание бледный и немощный захо¬лустный кооператор. Врывались в вагон солдаты. Офи¬церы не замечали их.
Мироныч завидно просто и легко вступал в беседу с представителями любой группы, любой среды. В его под¬ходе к людям было много простоты, вдумчивости и человечности. Он не требовал от людей немедленной гармо¬нии во взглядах, немедленного согласия с ним.
Но, вступив в беседу с Миронычем, мгновенно стихал и делался задушевным озлобленный солдат, только что извергавший лаву матерщины; серенький кооператор вдруг вспомнил что-то яркое, свидетелем чего он был и что прошло мимо его сознания там, на месте; наглый спекулянт конфузился и дрожал; оробевший офицерик приходил в сознание, и не как офицер, но как человек, по¬чувствовавший, что и он может рассказать нечто интере¬сующее других и немаловажное.
А «живая сила страны», городской голова, ехавший на демократическое совещание, потел, одолевая неиз¬вестно какую по счету чашку чаю и прятал снисходитель¬ную улыбку, слушая вопросы, какие Мироныч задавал своим собеседникам.
Мироныч задержался в Москве на несколько дней: хотелось посмотреть на предпарламент. Помню душный августовский день. Помню, что под звуки торжественного оркестра с Курского вокзала шла вслед за какой-то чу-дотворной иконой (тоже «живая сила страны») толпа
офицеров.
Мироныч оставил у меня легкий сверток своих вещей и тотчас уехал в город, чтобы разжиться как-нибудь пропуском в Большой театр. Где-то он разыскал Карау-лова, и тот дал ему записку в какой-то оргкомитет. В за¬писке Караулов «всемерно» рекомендовал комитету выдать пропуск на заседание предпарламента «предъя¬вителю сего т. Кирову». Мироныч очень смеялся над ка-рауловским «всемерно». Пропуск ему дали. Он вернулся с заседания пешком (была забастовка трамвайщиков), и, когда я спросил его о впечатлениях, он коротко ответил:
— Смешно.
На следующий день он побежал на станцию хлопо¬тать о месте в петроградском поезде и вернулся обеску¬раженный, где-то вытащили у него и билет и деньги.
Мы справились с этой бедой, и он уехал в Петроград, переночевав в Москве одну лишнюю ночь.
Возвращался Мироныч из Петрограда в разгар корни-ловского мятежа. Он позвонил мне с вокзала и попросил немедленно отправиться в Московский Совет и рекомен¬довать ему телеграфировать во Владикавказ Централь¬ному комитету Союза объединенных горцев о высылке делегации для переговоров с частями Кавказской тузем¬ной конной дивизии («дикой»), посланными на Петро¬град Корниловым.
Я созвонился с Моссоветом, и в назначенные четыре часа дня меня встретил у входа в Совет скромный и ис¬полнительный товарищ. Он провел меня по путаным ле¬сенкам на антресоли, где в маленькой комнате ждал меня громадный и большерукий Муралов.
Делегация составилась из горцев, живших в Петро¬граде. Ей удалось убедить полки дивизии воздержаться от участия в авантюре, задачи которой были чужды их трудовым собратьям, оставшимся в ущельях гор. Меньше всего там хотели восстановления монархии и казачьей диктатуры. Даже демократической...
А горская интеллигенция и горские верхи искали пу¬тей парламентарных. Тотчас после февраля они создали организационный комитет, занявшийся подготовкой об¬щегородского съезда.
Мироныч часто вспоминал первый громокипящий съезд горцев, который потряс умы владикавказских обы¬вателей и предрешил будущий союз горских трудящихся с большевиками. Предрешил именно потому, что руково¬дители съезда в дальнейшем в качестве членов горского буржуазно-демократического правительства препятство¬вали союзу с большевиками, то есть мешали борьбе на¬родов за землю.
Горцы заговорили — было основным ощущением Мироныча от съезда.
Судя по рассказам Мироныча, он не пропустил ни одного заседания съезда. А в рассказах своих он восхи¬щался председателем съезда Басьятом Шахановым, бал¬карцем, присяжным поверенным.
Я перелистываю сейчас съездовский отчет, просмат¬риваю выступления Шаханова. Они просто передают ощущения от полувекового гнета, просто говорят о рево¬люционной роли русского пролетариата и просто реко-мендуют горцам единение с революционными организа¬циями трудящихся всей России.
Первый горский съезд был съездом кадиев и мулл, съездом князей и помещиков, мелких промышленников и торгашей. Выступления Шаханова тонули в шуме го¬лосов, в которых силен был турецкий акцент, сдобренный стихами из Корана.
Орахелашвили и милый и нежный слесарь Никитин с добрыми голубыми глазами.
— Принес? — встретил меня Мироныч.
— Да.
■— Прочти еще раз.
— Всем? — смутился я, и все рассмеялись, и тихо
улыбнулся добрый слесарь Никитин.
Я прочел им поэму. И потом мы долго сидели за вкус¬ным чаем Марии Львовны, приправленным на этот раз кавказскими сладостями — чучхели и косхалва. И Мамия очень обстоятельно расспрашивал меня, почему я на¬писал эту поэму.
В этот мирный и уютный вечер, который никогда не уйдет из памяти, мы и не подозревали, какие козни го¬товит нам завтра
А на следующий день, когда я вернулся домой в свою квартиру в Петровском переулке и пил чай, с улицы послышались крики. В те горячечные дни мы привыкли к выстрелам, и все же я вышел на крыльцо. Но никто не кричал в переулке, и профессия газетчика повела меня дальше, на проспект. Небольшая группа людей стояла на углу против Совдепа, из зала которого доносился треск разламываемой мебели и доб