PDA

Просмотр полной версии : Дзахо Гатуев "Мироныч"



06rus
10.08.2009, 13:07
Автор осетинский писатель Дзахо(Константин) Гатуев

Здесь много «маркизма-ленинизма», но всё же это история.

Просьба читать, но не комментировать!


МИРОНЫЧ
Очерк
Скупая кавказская зима. Сквозь скудный снег прорва¬лась восковая зелень озимых. По-молодому посвистывал паровоз, громыхали колеса на стыках. И не верилось, что убит Мироныч. Чья рука могла остановить его горячее сердце?.. Какая пуля могла погасить блеск его радостных глаз?
Плакала Москва. Земля наша плакала.
В Беслане я навестил своих политотдельских друзей. Петка Таболов снаряжал ребят на колхозные собрания... За месяц до этой встречи всю осень мы ездили с Петка по колхозам. Колхозники обламывали кукурузу, снимая обильный урожай. Белыми платками женщин, папахами мужчин пестрели кукурузные заросли. И хотя повсюду на полях чувствовались люди, хотя отовсюду старики несли на плечах похожие на ковши сапетки бронзовых коч¬нов — мало было людей. Коренастый Петка нырял в волнах кукурузы, сухо шелестевшей на солнечном осен¬нем ветру.
Как весело он подбадривал тогда отстававших.
Сейчас грусть залегла в глаза Петка. А в селении, куда мы теперь поехали, на перекрестках собирались толпы осетин в овчинных шубах, по улице гуськом шли печальные, в темных платках осетинки.
— Кто посмел отнять у нас Кирова? — спрашивали
они.
На собрании в городе Орджоникидзе партизан-крас¬нознаменец Кала-Мурза Кесаев требовал:
— Мне сейчас шестьдесят три года. Но я буду вы¬полнять все поручения, как двадцатилетний юноша, да¬вайте мне любое, потому что мы все должны работать теперь вдвое, втрое упорнее, чем прежде.
В Москве над гробом Кирова звучала траурная му¬зыка.
В сердце у каждого из нас была тяжелая большая рана. Недвижно нависли над нами голые сплетенные ветви зимних деревьев.
Нет, не может умереть Мироныч! Жить да жить ему, И смеяться, сверкая оскалом крупных зубов...
Я помню мокрые ноябрьские дни 1910 года. Умер Толстой. Щедрые, как рог изобилия, полосы «Русского слова» и «Русских ведомостей» волновали нас, юнцов-гимназистов, подробностями о бегстве писателя, которого мы любили, несмотря на то что он значился в учебном курсе русской словесности. Наш преподаватель Калитовский сумел донести до нас живую душу Толстого-художника. По пустынному в дождь двору гимназии пробирались мы в закуток, за железными воротами. Там нас никто не видел, и мы, раскошелившись на скудные пятачки и ал¬тыны, собрали деньги на посылку в «Русское слово» со¬болезнующей телеграммы от «группы учеников влади-кавказской гимназии».
А дома я написал страстные и гневные стихи о дикой радости убогих кликуш, о новом боге, который придет, которого недолго ждать.
Стихи удавались. Утром, во время уроков, я правил их, залезая в парту, дома переписал набело. И долго мок под дождем, прохаживаясь около здания редакции: одо¬левали и страх и застенчивость. Я шагал от угла до угла и каждый раз, приближаясь к редакционному крыльцу, твердо решал, что теперь войду. И точно кто-то сильный брал меня за руку и уводил от гранитных ступенек.
Я подходил к редакции в десятый, или пятнадцатый, или в двадцатый раз, когда та же неведомая рука вдруг подняла меня по ступенькам, раскрыла передо мной вход в контору, пронесла через двери, к которым была прило¬жена табличка «Редакция» и остановила перед письменным столом сурового Миронова. Всегда он ходил с Александром Солодовым — сотрудником редакции. До этого дня я часто видел Миронова. На голове у него была шля¬па дешевого фетра, и виднелась синяя косоворотка из-под куртки, отдаленно похожей на френч. Наверное, тоже из дешевого сукна была сшита куртка: вечно белесо лоснились протертые локти. Мы знали, что Миронов и Солодов расстанутся на углу проспекта и Грозненской улицы. Там Миронов свернет в Лебедевский переулок, а потом Солодов свернет на Евдокимовскую.
Дружба Солодова и Миронова казалась странной: мягкое лицо Солодова часто расплывалось в улыбке, что-то суровое было в смуглом лице Миронова.
И вот я стоял перед ними, забыв все слова.
— Вам кого? — строго спросил Миронов.
А у меня пересохло горло, я никак не мог набрать воздуха, чтобы ответить ему.
— Вы принесли что-нибудь?.. Хотите напечатать? —>
ласково помог мне Солодов.
Я подал стихи ему.
Улучив момент, я ринулся было к двери, воспользо¬вавшись тем/ что Солодов углубился в чтение. Но Миро¬нов загородил дорогу.
— Нет... вы не уходите.
А Солодов заулыбался.
— Посмотри, Сергей,— протянул он стихи Миронову,
Миронов посмотрел. Потом, точно испытывая, взгля¬нул на меня раз... и еще раз..,
— В каком вы классе? Я ответил.
— А давно пишете?
— Для себя — давно.
— Настоящие стихи, Саша.
— Да, но не пойдут они у нас!
— Это не важно,— отвечал Миронов и, повернув* шись ко мне, сказал:
— А вы напишите еще. Помягче только. За эти нас в лучшем случае прикроют.
— Попробую,— пролепетал я.
— Определенно попробуйте... А если не удадутся, все равно приходите к нам просто так... в гости.
Новое стихотворение получилось пресное, не боевое.., Я использовал в нем предсмертный вопрос Толстого!

«Что вы собрались вокруг меня?.. Там миллионы гиб¬нут» и т. д.
Меня увлекал журналистский быт в «Тереке». Рабо¬тали там Лукашевич, серьезный человек, отрастивший львиную гриву; тщедушный Н. П. Розанов, выступивший раза два в местном общественном собрании с лекциями на литературные темы; В. Ольшанский, Сергей Мироно¬вич Миронов и пребывавший на благодарном амплуа «злобиста», то есть человека, откликающегося на местную «злобу дня»,—Александр Тихонович Солодов. Все они сидели в редакции по большей части молча, углубившись в газеты или занятые писанием.
Раз в неделю, когда у нас з классе было четыре урока, я использовал свободный час, чтобы зайти в редакцию просто так, в гости. Миронов усаживал меня около себя и, работая ножницами для «обзора печати», расспрашивал:
— Что нового?.. Что написал?.. Нет, писать надо каж¬
дый день... Поэзия — это мастерство. А мастерство тре¬
бует постоянного упражнения и совершенствования.
Говорил Миронов скупо. Поэтому неуклюжи были первые дни знакомства с ним: я не знал, что говорить ему, что отвечать ему. После обеда Миронов возвращался в редакцию верстать номер. Это были самые веселые часы.
Приспособленческие заметки хроникеров и агентские отчеты о заседаниях Государственной думы, из которых досуха были выжаты речи рабочих представителей, дела¬лись объектом очень непринужденных шуток.
Умер метранпаж Пурыгин, не встречается больше шестипалая наборщица Зина Павлова, волосы которой были красные, как пламя...
Многое рассказали бы они о верстке «Терека», всегда превращавшейся в веселые уроки политической грамоты.
Верстка кончалась. Миронов мрачнел, Мы вместе вы¬ходили из редакции, и осенний ветер хватал его за полы пальто, застегнутого только у воротника.
Были годы Шварца и Касса, громивших университе¬ты, годы реакции. Миронов сутулился, сопротивляясь ветру. Оба скупые на речи, мы шли, коротко оценивая последние новости.
— А революция все-таки будет, потому что есть про¬летариат, — почти прокричал Миронов.
Я провожал его до Грозненской. Иногда он вел меня к себе, в безлюдный и темный Лебедевский переулок.
1ЯЯ

Дома ждала его с горячим чаем заботливая и энергичная" Мария Львовна. Иногда приходил брат Марии Львов¬ны — Яков Львович Маркус, студент, по бедности своей постоянно учительствовавший в еврейской школе, то уезжавший на учебу или на экзамены в университет. Бе¬седы шли допоздна, и в новом, настоящем виде возникали передо мной люди большой и малой политики, — те, о которых приходилось читать или которых видел в мел¬ком владикавказском быту.
Были годы затишья. Последние забастовки рабочих пивоваренных и кирпичных заводов и работников трам¬вая отгремели во Владикавказе в 1906 году. Рабочие свинцово-цинковых заводов, принадлежавших концес¬сионному бельгийскому акционерному обществу «Алагир», не бастовали никогда. Жители окраинной Курской слободки, владельцы домиков на курьих ножках, они были изнурены каждодневной двенадцатичасовой рабо¬той около печей Малетра, в которых выжигается из цин¬ковых концентратов сера... Невзгоды империалистиче¬ской войны и работа большевистски настроенных фрон¬товиков сделали Курскую слободку оплотом революции в годы гражданской войны. А тогда над ними властвовал слободской поп Путилин, черносотенец и громила.
Революционные кадры 1905 года пополнялись во Вла¬дикавказе кустарями всяческих мастерских, изготовляв¬ших амуницию для терских казачьих полков, и студен¬тами и гимназистами.
В 1906-м громыхали во Владикавказе последние заба¬стовки. Одновременно в зале окружного суда заседала выездная сессия Тифлисской судебной палаты, отправляв¬шая то в каторгу, то на поселение, то в крепость членов разгромленного Терско-Дагестанского комитета РСДРП. И к 1910-му во Владикавказе было тихо и гладко. В теп¬лые дни на проспекте грелись многочисленные полковники и генерал-майоры, обеспеченные царской пенсией; каза¬чьи чиновники управляли из областного правления и ка¬заками и горцами, дежурили на перекрестках городовые, хватавшие осмелевших после выпивки мастеровых.
В 1905-м за губернаторским экипажем всегда скакал взвод лубочных казаков с синим атаманским значком и с шашками наголо. Теперь губернатор прогуливался по проспекту в одиночку и пешком. Тихо было во Владикав¬казе. Уцелевшие от разгрома меньшевики из Терско-
189

Дагестанского комитета успокоились за табличками: «Помощник присяжного поверенного»; «Доктор такой-то принимает по внутренним болезням от и до...»
Два раза в год местная общественность с дозволения начальства выходила на улицы — то были «день белой ромашки» и «день кирпича для народного дома», устраи¬ваемый обществом народных чтений, которое возглавля¬лось милейшим педагогом Нигровским, фанатиком вол¬шебного фонаря и лекций о вреде алкоголя. Вот и все, если не считать двух конкурировавших туристских об¬ществ — «Владикавказского отдела Русского горного об¬щества» и шумного «Владикавказского общества пеше¬ходов», свертывавшихся по осени на зимнюю спячку...
Я был уже студентом и приезжал во Владикавказ на каникулы. В эти годы шел в наступление на Кавказ новый тип капиталистического хищника — заявочник. Увенчанный обесславленной студенческой фуражкой или же кепкой деловитого «янки», он устремлялся в ущелья гор покупать у жаждавших богатства горцев заявки на право эксплуатации недр. Кажется, что за статью Мироныча, посвященную этим хищникам, был привлечен к ответственности редактор-издатель «Терека» С. И. Казаров. Делец весьма тихий и мирный, он не всегда был знаком с содержанием газеты, хотя зломудрый законодатель имен¬но на него возлагал ответственность за содержание «ор¬гана передовой мысли», которая делала ему коммерцию.
Играя на хозяйской страсти к деньгам, сотрудники «Терека» использовали газету для высказываний, не со¬впадающих с политическими взглядами издателя.
И вот однажды ! не стало Миронова в редакции. А Мария Львовна, глаза которой были воспалены после ночного обыска, голос которой часто перехватывало волнение, рассказывала подробности появления жандар¬мов и ареста Мироныча.
Он вернулся в редакцию в яркий летний день 1912
(кажется) года {2}. Чуть побледневший, как все «выход¬
цы» из тюрьмы, но радостный, сидел он за столом. Взвол¬
нованный встречей с ним, шагал из угла в угол сутулый

1. С. М. Киров был арестован 11 августа 1911 г. по делу томской
подпольной типографии и 16 марта 1912 г. был оправдан за отсут¬
ствием улик, так как полицейский пристав, главный свидетель обви¬
нения, арестовывавший Кирова в 1906 г., не узнал его на суде.
2. С. М. Киров вернулся во Владикавказ в апреле 1912 г.

и улыбающийся Солодов. Розанов тоже шагал, но был задумчив и время от времени восклицал:
— Перцов!.. Капустин!.. Ракитников!.,
И еще и еще... Но Мироныч каждый раз отрицатель¬но качал головой.
— Не годится...
Это придумывали для Мироныча новый псевдоним, Продолжать работу со старым было как-то неловко*
— Да, посмотрите в календарь, Николай Петрович.,»
А то живот болит от ваших овощных фамилий,— остано¬
вился на мгновенье Солодов.
— В самом деле! — И Розанов побежал в контору.
Он возвращался, уже перелистывая снятый со стены
календарь, и читал:
— Полиевкт, Евтихий, Пелагея, Агапит, Софроний» Мироныч улыбался.
— Нет, нет.
1— Николай, Ольга, Мария, Кир.
— Кир! — опять остановился Солодов.— Кир!.. Киров! — это замечательно.
— Величайший полководец в подполье! — улыбнулся Мироныч.
— Ладно.
В этот день он не работал. Мы вышли из редакции вместе.
— Что с тобой было?
— Да так... По старому делу... Плохо пришлось бы, да пристав не узнал,— скупо рассказал Мироныч.-* А ты что?
— Мои дела маленькие...
Я рассказал о себе, о своем последнем хождении в горы, о праздновании моими соплеменниками языче¬ского Бацилла. Как о смешном, вспомнил о мыши, бу¬дившей меня, когда я спал в сакле у своего дядьки.
— Самое милое животное,— опять засмеялся Миро¬ныч.— Я с тоски пропал бы в тюрьме, если бы не мышь.
Она, хитрая, поначалу, бывало, выглянет из норки и смо¬трит. Долго смотрели друг на друга. Потом я придумал:
положил на окно кусочек сала и спустил с окна лестнич¬ку из ниток и спичек. Мышь унюхала. Выползла из норки
и засеменила к лестничке, не спуская с меня глаз. Подня¬лась... Ела и тоже глаз с меня не спускала. А потом
стремглав вниз, в норку. Вероятно, думала, что накажу её... В конце концов привыкли друг к другу. Единствен¬ная, с кем жалко было расставаться, когда выходил из тюрьмы... Ты напиши об этом вашем празднике...
По-обычному мы расстались на углу Грозненской..,
В другой раз Мироныч говорил мне:
— Тебе, Костик, надо исследовать вопрос об
осетин¬ской экономике и культуре. По-моему, ваши интеллиген¬ты говорят здесь хорошие речи, а ваше крестьянство
предоставлено самому себе. Возьми хотя бы праздник,
который ты описал...
Мы выработали план будущей работы. Но осуще¬ствить ее не удалось: органы, которые владели нужными сведениями, не выпускали их.
Помню свой приход к Беляеву — жирному и рыже¬му директору народных училищ Терской области.
— У нас осетинских школ нет... Есть одноклассные
и двухклассные школы, которые в отличие от церковно¬
приходских называются министерскими.
Ответ был невразумительный... Мироныч нахмурился, когда я рассказал ему о своей беседе...
...Скучный город был Владикавказ. С ума можно сой¬ти, какой скучный. А над ним величественное, несравнен¬ное по красоте, как живое стояло тело гор. Многие из нас любили уходить в ущелья и на ледники, любили ночевать и в пещерах, и в саклях, и в дымных пастуше¬ских шалашах. В юношеских беседах мы мечтали под¬няться на Казбек, на Эльбрус. Многое мешало нам.
Казалось, что надо снарядиться по образцу туристов, у которых на шляпе трепетало перо куропатки, а тол¬стые подметки ботинок подбиты гвоздями, а на поясе за¬пасливо висят «кошки».
А Мироныч скрылся как-то из города на три дня. И ко¬гда вернулся, с его лица толстым слоем сходила кожа.
— Где ты был, Мироныч?
— Да на Казбеке.
Потом он поднимался в своих «скороходовских» штиблетах на Эльбрус.
— Не хватило дня, чтобы взобраться на вторую вер¬
шину...
Война 1914 года была для нас чужая. Мы предвосхи¬щали поражение царской России.
Над телеграммой о гибели самсоновского корпуса в Восточной Пруссии я, работая в газете «Терская жизнь» («орган горской демократической мысли»), поставил за¬головок: «Поражение русских на немецком фронте».
Газету закрыли.
После этого Розанов, который перешел к нам из «Терека», который так часто выступал с либеральными лекциями на литературные темы и в лекциях которого так ясно звучали прописные «С» и «П» в словах «сча¬стье» и «правда»,— этот Розанов приладился к «Терским ведомостям» — газете официальной, издававшейся Тер¬ским областным правлением, то есть военным генерал-губернатором Терской области.
Мироныч говорил об этом поступке Розанова мало. Сказал как-то, что Розанов свинья. Мрачный блеск заго¬рался в его глазах, когда он говорил о ком-нибудь «под¬лец» или «свинья». И человек, к которому Мироныч при¬клеивал какое-нибудь обидное прозвище, навсегда вы-черкивался из списка его знакомых.
Он легко отказывался от друзей в кавычках и умел считать врагов интересными и любопытными.
Одним из любопытных в нашем городе был член Государственной думы от терского казачества П. А. Ка¬раулов— человек очень своеобразный и оригинальни¬чавший. Он любил облекать свое мощное тело в кафтан, сшитый по образцу разинского, был издевательски неза-висим в суждениях и остроумен в передаче своих впечат¬лений о думской жизни.
На время думских каникул или в период от роспуска одной Думы и до созыва другой, когда приходилось жить для сохранения ценза в родной пригородной станице Терской, Караулов любил заходить в редакцию. И Ми¬роныч пользовался его приходами, чтобы расспросить обо всем думском и петроградском. Караулов рассказывал в своей обычной веселой манере. А у Мироныча дрожала челюсть от забавных историй о Думе и царском дворе.
А на другой день в «Тереке» была статья о человеке, который, чтобы попасть в Думу, наживает ценз станич¬ного жителя, и о миллионе горцев и иногородних, столе¬тиями живущих в аулах и городах и лишенных права иметь в Думе своего представителя. Возникло новое су¬дебное дело {1}.
1 Судебное дело против С. М. Кирова возникло по поводу дру¬гой статьи: «Простота нравов», в которой он разоблачал реакцион¬ную роль Государственной думы.
Гатуев

...В августе 1917 года я приезжал во Владикавказ на несколько дней. Во дворце теперь уже выборного ата¬мана Терского войска, каковым был тот же Караулов, шел ингушско-казачий «примирительный» съезд, второй или третий по счету. Мы с Миронычем зачастили на за¬седания съезда. Обе стороны были страстны, обе стороны предъявляли друг другу счета, писанные кровью убитых в разбоях, слезами потерпевших от грабежей.
На заключительном заседании ингуши и казаки об¬нимались. И растроганные казаки братски просили ингу¬шей отказаться в своем быту от обычая кровной мести, Ингушские представители клялись, что не будет у них больше кровной мести... Караулов и В. Г. Джабагиев, сидевшие в президиуме, прослезились. А Мироныч был сосредоточен и молчалив.
— Ничего не выйдет,— сказал он, когда мы шли уже по проспекту,
— С примирением.
Я удивился, потому что и слезам радости, и объя¬тиям, в каких душили друг друга извечные враги, про¬стодушно верил.
— Кулаки и муллы мирились,— коротко разъяснил
Мироныч.
И, точно подтверждая его мысль, газетные перечни «происшествий» по-прежнему пахли кровью и дымом: массы, как умели, боролись за освобождение и землю,
В царские времена мы всходили на дрожжах ненави¬сти, она делала нас наивными — мы хотели, чтобы были горскими все земли, отрезанные от севера Тереком. Точно непроходим и непереходим был Терек.
— Что ж,— говорил Мироныч,— вам, молодым сту¬дентам, надо переболеть и этой детской болезнью. А луч¬ше без нее.
— Это не болезнь, а наше право, провозглашенное
революцией.
— Определенно, — охотно соглашался Мироныч.
Мы вместе ехали из Владикавказа — я в Москву, а
он в Петроград... В переполненном вагоне было жарко. Там же ехал на демократическое совещание тучный вла¬дикавказский городской голова Гаппо Баев, который чурался нас и с увлечением пил чай: на каждой длитель¬ной остановке умилительно ходил сам за кипятком, шлепая по асфальту платформ ночными туфлями. Ехал на демократическое совещание бледный и немощный захо¬лустный кооператор. Врывались в вагон солдаты. Офи¬церы не замечали их.
Мироныч завидно просто и легко вступал в беседу с представителями любой группы, любой среды. В его под¬ходе к людям было много простоты, вдумчивости и человечности. Он не требовал от людей немедленной гармо¬нии во взглядах, немедленного согласия с ним.
Но, вступив в беседу с Миронычем, мгновенно стихал и делался задушевным озлобленный солдат, только что извергавший лаву матерщины; серенький кооператор вдруг вспомнил что-то яркое, свидетелем чего он был и что прошло мимо его сознания там, на месте; наглый спекулянт конфузился и дрожал; оробевший офицерик приходил в сознание, и не как офицер, но как человек, по¬чувствовавший, что и он может рассказать нечто интере¬сующее других и немаловажное.
А «живая сила страны», городской голова, ехавший на демократическое совещание, потел, одолевая неиз¬вестно какую по счету чашку чаю и прятал снисходитель¬ную улыбку, слушая вопросы, какие Мироныч задавал своим собеседникам.
Мироныч задержался в Москве на несколько дней: хотелось посмотреть на предпарламент. Помню душный августовский день. Помню, что под звуки торжественного оркестра с Курского вокзала шла вслед за какой-то чу-дотворной иконой (тоже «живая сила страны») толпа
офицеров.
Мироныч оставил у меня легкий сверток своих вещей и тотчас уехал в город, чтобы разжиться как-нибудь пропуском в Большой театр. Где-то он разыскал Карау-лова, и тот дал ему записку в какой-то оргкомитет. В за¬писке Караулов «всемерно» рекомендовал комитету выдать пропуск на заседание предпарламента «предъя¬вителю сего т. Кирову». Мироныч очень смеялся над ка-рауловским «всемерно». Пропуск ему дали. Он вернулся с заседания пешком (была забастовка трамвайщиков), и, когда я спросил его о впечатлениях, он коротко ответил:

— Смешно.
На следующий день он побежал на станцию хлопо¬тать о месте в петроградском поезде и вернулся обеску¬раженный, где-то вытащили у него и билет и деньги.
Мы справились с этой бедой, и он уехал в Петроград, переночевав в Москве одну лишнюю ночь.
Возвращался Мироныч из Петрограда в разгар корни-ловского мятежа. Он позвонил мне с вокзала и попросил немедленно отправиться в Московский Совет и рекомен¬довать ему телеграфировать во Владикавказ Централь¬ному комитету Союза объединенных горцев о высылке делегации для переговоров с частями Кавказской тузем¬ной конной дивизии («дикой»), посланными на Петро¬град Корниловым.
Я созвонился с Моссоветом, и в назначенные четыре часа дня меня встретил у входа в Совет скромный и ис¬полнительный товарищ. Он провел меня по путаным ле¬сенкам на антресоли, где в маленькой комнате ждал меня громадный и большерукий Муралов.
Делегация составилась из горцев, живших в Петро¬граде. Ей удалось убедить полки дивизии воздержаться от участия в авантюре, задачи которой были чужды их трудовым собратьям, оставшимся в ущельях гор. Меньше всего там хотели восстановления монархии и казачьей диктатуры. Даже демократической...
А горская интеллигенция и горские верхи искали пу¬тей парламентарных. Тотчас после февраля они создали организационный комитет, занявшийся подготовкой об¬щегородского съезда.
Мироныч часто вспоминал первый громокипящий съезд горцев, который потряс умы владикавказских обы¬вателей и предрешил будущий союз горских трудящихся с большевиками. Предрешил именно потому, что руково¬дители съезда в дальнейшем в качестве членов горского буржуазно-демократического правительства препятство¬вали союзу с большевиками, то есть мешали борьбе на¬родов за землю.
Горцы заговорили — было основным ощущением Мироныча от съезда.
Судя по рассказам Мироныча, он не пропустил ни одного заседания съезда. А в рассказах своих он восхи¬щался председателем съезда Басьятом Шахановым, бал¬карцем, присяжным поверенным.
Я перелистываю сейчас съездовский отчет, просмат¬риваю выступления Шаханова. Они просто передают ощущения от полувекового гнета, просто говорят о рево¬люционной роли русского пролетариата и просто реко-мендуют горцам единение с революционными организа¬циями трудящихся всей России.
Первый горский съезд был съездом кадиев и мулл, съездом князей и помещиков, мелких промышленников и торгашей. Выступления Шаханова тонули в шуме го¬лосов, в которых силен был турецкий акцент, сдобренный стихами из Корана.
Орахелашвили и милый и нежный слесарь Никитин с добрыми голубыми глазами.
— Принес? — встретил меня Мироныч.
— Да.
■— Прочти еще раз.
— Всем? — смутился я, и все рассмеялись, и тихо
улыбнулся добрый слесарь Никитин.
Я прочел им поэму. И потом мы долго сидели за вкус¬ным чаем Марии Львовны, приправленным на этот раз кавказскими сладостями — чучхели и косхалва. И Мамия очень обстоятельно расспрашивал меня, почему я на¬писал эту поэму.
В этот мирный и уютный вечер, который никогда не уйдет из памяти, мы и не подозревали, какие козни го¬товит нам завтра
А на следующий день, когда я вернулся домой в свою квартиру в Петровском переулке и пил чай, с улицы послышались крики. В те горячечные дни мы привыкли к выстрелам, и все же я вышел на крыльцо. Но никто не кричал в переулке, и профессия газетчика повела меня дальше, на проспект. Небольшая группа людей стояла на углу против Совдепа, из зала которого доносился треск разламываемой мебели и доб

06rus
10.08.2009, 17:06
Продолжение следует...

06rus
12.08.2009, 14:58
Мироныч отвечал Капланову, точно не слышал выпа¬дов. А когда Капланов опять вышел зачем-то, Мироныч стукнул меня пальцем по ноге и вышел тоже...
— Если мы сейчас не выйдем отсюда, то мы никогда уже не выйдем.
—- Почему?
— А ты не слышал, что говорили офицеры?
— Ерунда.
— Не ерунда, а здесь по соседству живут Фишман и Яков Львович. Я сейчас позвоню им, чтобы они держа¬ли дверь на улицу незамкнутой. А ты разыщи здешнего швейцара. Кажется, они заперли дверь.
Минут через пять мы скатились по лестнице к выходу и, быстро пробежав расстояние до фишмановского подъ¬езда, вошли в него.
Спустя немного мы смотрели через окно фишманов-ской квартиры на офицеров, выскочивших из здания пра¬вительства. Они бегали по проспекту и туда и сюда. Встре¬тились под нашим окном и гурьбой вернулись к себе.
Над осажденными полыхало пламя. Какие-то молча¬ливые воины с ружьями наперевес прошли цепью по обоим просветам проспекта. Еще какие-то вышли на проспект из Графского переулка.
Около пожара было тихо. Наверное, осаждавшие тер¬пеливо ждали, пока пламя выгонит ингушей на улицу, чтобы тогда перестрелять их.
Над горами всплыла полная луна, и седые горы стоя¬ли незабываемо спокойные и грустные. Вероятно, на них были похожи старики, которые обменивались рукопожа¬тиями на горском съезде...
А во Владикавказе на стенах домов, на заборах ви¬сели листовки удалого полковника Беликова. Он призы¬вал господ офицеров охранять под старыми знаменами жизнь и достояние частных владикавказских граждан.
Да, Владикавказ шел по пути Грозного. Но там контрреволюция хоть облеклась в красную тогу военно¬го ревкома. Здесь офицерство утверждало свою диктату¬ру безо всяких либеральных жестов.
И Мироныч решил ехать. Еще сохранялось подобие железнодорожного движения. Мы проводили его и оста¬лись в городе...
Уехали Мироныч и Орахелашвили. Ной Буачидзе вновь перешел на положение подпольщика. Одинокий Яков Львович — большевик с глазами серны и с сердцем льва — еще появлялся на улицах города, не зная, куда приклонить голову. Квартиру-то он имел, но никого из близких не было около него, кроме тоже одиночествовав-шей Марии Львовны...
Мужественный и смелый Мироныч был из числа тех, которые делают уверенными и смелыми своих друзей и товарищей. Яков Львович, упорный и непоколебимый при всей своей внешней хрупкости, был из числа тех, за которых постоянно боишься, которых хочешь уберечь от всяческого зла...
Ведь мы видели, как встречают нас офицеры, какими звериными делаются их глаза при встречах с нами, как они останавливаются и, повернувшись, долго-долго смотрят нам вслед...
Иногда он приходил из своего убежища — спрашивал о новостях. Но какими новостями можно было порадо¬вать его? Что офицеры расстреляли на проспекте фрон¬товика, не отдавшего им чести?.. Что ночью они же огра¬били на соседней улице квартиру Кондратьевых? Что они взорвали за Тереком какой-то дом?..
— Читайте, Яков Львович,— показал я ему как-то воззвание организационного комитета по созыву съезда трудовых народов Терской области.
— А ну!
Истерическое воззвание приглашало на съезд в горо¬де Моздоке всех, всех, всех, «кроме ингушей и чеченцев, восставших против трудового народа»!
— Ну, что, Яков Львович, опять на нас кинжалы точат?
А он и сам растерялся от блеска архиреволюционной парчи, облекавшей дикое воззвание.
— Нет, Костя, это не то.
— Что же это?
— Не торопитесь, Костя... Надо разузнать и поду¬мать...
Через день-два Яков Львович передавал мне привет, присланный Миронычем из Пятигорска, и говорил:
— А вы знаете, Костя, насчет съезда... Вы были правы.
— Ну что еще вам надо?
— И я был прав, — хитро улыбнулся он.
— Каким образом?
Да, так и было, что оба мы были правы: съезд созы¬вали «военно-революционные» комитеты притерских и присунженских станиц.
Они затеяли рассчитанную на полное уничтожение горцев войну с ингушами и чеченцами и сознавали свое бессилие и одиночество. Нужна была помощь. Солдаты, возвращавшиеся с кавказского фронта, могли бы помочь казакам, если бы им удалось доказать, что ингуши и че-ченцы сплошные враги трудящихся и Советской власти. По-видимому, речи казачьих сотников и хорунжих не воз¬буждали ни веры, ни воодушевления у фронтовиков. И вот именно военно-революционные комитеты решились на созыв съезда, чтобы вовлечь в уничтожение ингушей и чеченцев всю-всю пеструю массу терских народов.
Такие вот планы строили казачьи атаманы и стар¬шины.
А Мироныч сообщил Якову Львовичу, что надо ис¬пользовать съезд «как раз наоборот», надо собрать на съезд возможно больше представителей трудящихся и сорвать революционные ризы с воинствующих казаков.
Мне не пришлось быть на съезде, так ярко отразив¬шем своеобразие терских дел и людей. Мы читали о нем. А участники рассказали нам то, чего не вместили газеты. О настроениях, с какими явилось на съезд казачество, можно судить по такому «донесению» военно-революци-онного совета Сунженской линии:
«Военно-революционный совет Сунженской линии в дополнение своих донесений о происшествиях, имевших место в районе Сунженской линии, считает своим дол¬гом довести до сведения всех народов Терской области о происшествиях, случившихся на Сунженской линии с 14 по 17 февраля (следовал обильный перечень проис¬шествий, приуроченных ко дню открытия съезда).
Совет Сунженской линии, исполняя волю народа, про¬сит все народы Терской области, которым дороги жизнь, интересы и имущество трудового класса, прийти на по¬мощь малочисленному населению, окруженному со всех сторон дикими разбойничьими племенами.
Совет заявляет, что близок тот час, когда вся Сун¬женская линия с женщинами и детьми, ни в чем не по¬винными, или погибнет, или же начнет эвакуироваться, и тем самым последнее ляжет тяжким бременем на средства и достояние народов Терской области, которые

не помогли ей в такой тяжелый момент. Совет будет на¬деяться, что просьбы и мольбы его не останутся гласом вопиющего в пустыне».
Известия одно помрачительней другого бомбами взрывались на съезде.
...Горит подожженный чеченцами Хасав-Юрт. Поез¬да с беженцами прибыли на станцию Моздок...
...Около Кади-Юрта чеченцы спустили под откос эше¬лон солдат... Много поездов, вышедших из Хасав-Юрта, не прибыли, и неизвестно, где они...
Близ Старого Юрта произошло столкновение чечен¬цев с казаками. Чеченцы хотели напасть на Барятинскую, нападение отбито. Среди казаков раненые и убитые...
Отовсюду тянулись к Моздоку горящие факелы, что¬бы поджечь только сколачиваемое здание Терской Совет¬ской республики. Организаторы съезда — казаки — по¬нимали, что идею войны с ингушами и чеченцами надо сделать, по крайней мере, общетерской. Что они не до¬бьются этого, если им не удастся убедить терских каза¬ков, что контрреволюционна даже вода в реках, бегущих из чечено-ингушских ущелий. А что сами они большевики сугубые...
И они вынуждены были сопровождать свои воинст¬венные черносотенные по существу выступления акафи¬стами Советской власти. Но опешили, когда перед ними поставили вопрос о признании питерского Совнаркома. Потому что, по их мнению, Советская власть,— как тако¬вая,— неконкретна. А мало ли куда могло завести при* знание весьма конкретного Совнаркома.
Нужна была мудрость и твердая вера в победное завтра, чтоб сдержать свое страстное желание сегодня же увидеть Терскую область советской. Он был живой человек — Мироныч; живыми людьми, чувствующими нервную дрожь каждого наступившего дня, были и Ной Буачидзе и Юрий Фигатнер. Втроем они доказали това¬рищам по фракции необходимость организации блока, который бы объединил всех съехавшихся в Моздок пред¬ставителей социалистических партий.
И уже на первом заседании съезда казаки увидели, что из ведущей фракции они превратились во фракцию, плетущуюся в хвосте блока, добившегося от съезда по¬сылки мирных делегаций к «восставшим» ингушам и чеченцам.
Был день второй. И военная секция Моздокского военно-революционного комитета сообщила съезду о сво¬ем желании сделать при закрытых дверях внеочередное заявление чрезвычайной важности. Двери закрыли, и тогда казаки попросту известили съезд, что отдан при¬каз о наступлении на ингушей и чеченцев, что полки уже перешли Терек, что съезд должен или одобрить этот при¬каз, или события будут разворачиваться помимо съезда.
Кто знает, через какие испытания должна была прой¬ти революция на Тереке, если бы не организация блока. Он вел за собой горскую и казачью бедноту и «иногород¬них», как назывались крестьяне центральных губерний, осевших в станицах на положении арендаторов казачьих земель. Вкупе с блоком они составили то, «правда, далеко не подавляющее большинство», которое заставило пре¬кратить наступление. Но и на Моздокском съезде были свои «левые», которые считали соглашение с мелкобур¬жуазными партиями чуть ли не изменой революции. Они не успокаивались, они настаивали на «чистоте принци¬пов» и, пытаясь джигитовать впереди истории, подали в президиум заявление партийных и беспартийных деле¬гатов числом 132 о немедленном провозглашении Совет¬ской республики.
Мироныч отвечал им:
— Положение в Терской области то же, что и в Рос¬сии... Если мы не создадим единого революционного крепкого фронта, то наше дело здесь будет погублено.
И во Владикавказе уже, где недавно боялись на об¬щественном собрании назвать себя «ка-дэ», теперь смело называют себя сторонниками старого строя. И вот люди с нетерпением ждут момента, когда разные народности кинутся друг на друга.
Нам необходимо сказать на всю область, чтобы де¬мократия объединилась, перестала заниматься перемы-ванием косточек друг другу...
Невольно приходится ответить на запрос социали¬стическому блоку 132 депутатов о нашем отношении к Совету Народных Комиссаров...
Между Терской областью и Советом Народных Ко¬миссаров стоит с полчищами генерал Каледин, и пока там не будут разбиты контрреволюционные полчища, с севера ждать помощи нельзя. Нам надо рассчитывать только на свои силы и задушить свою контрреволюцию...
Настал последний день съезда. Мироныч и Ной выпе¬стовали идею «народной» власти, власти трудовых кре¬стьян, казаков и горцев. Съезд принял декларацию к наро¬дам области. В ней пространно были изложены задачи народной власти в вопросе о земле, о национальных отно¬шениях, об организации власти и о рабочем вопросе.
«Да здравствует братство всех народов!» — звала декларация.
В конце съезда избрали Народный совет. И Мироныч поздравлял съезд с осуществлением мечты. Газеты так передавали его речь:
«Перед нами власть Советов — власть рабочих, сол¬дат, горцев и казаков. Здесь нет заслуженных людей. Среди новых избранников есть люди, на ногах которых еще не зажили кровавые мозоли от цепей, которые они носили на каторге во имя свободы народа. Социалисти-ческий блок верит, что занялась новая заря над Терской областью, он верит, что новые избранники при под¬держке и доверии демократии поведут народы области по пути заветных народных стремлений, он надеется, что при поддержке трудящихся новые избранники спасут область от анархии и братоубийственной войны». «Он снимает шляпу и шлет привет народным избранни¬кам»,— заканчивает корреспондент...
День закрытия съезда был как вздох облегчения и днем нарастания новых забот...
Местопребыванием Народного совета был избран Пятигорск. Съезд поручил Совету созвать в Пятигорске 16 февраля вторую сессию съезда трудовых народов Терской области и добиться присутствия на съезде ин¬гушских и чеченских представителей. Я вновь увидел Ми-роныча. Маленький и коренастый, он медленно продви¬гался в фойе пятигорского театра сквозь разноязычные толпы делегатов. Улыбка озаряла человеческие лица, ко¬гда они замечали Мироныча. Каждому хотелось про¬браться к нему, пожать ему руку, сказать короткое:
— Здравствуй, Киров.
Иные делегаты ничего больше не могли сказать: кро¬ме этих двух слов, они ничего не могли сказать ласково¬го по-русски. И тогда Мироныч и этот по-своему немой человек минутку смотрели друг другу в глаза, которые делались и шире и радостней. И светлой человеческой улыбкой сияли лица.

— Здравствуй, Киров.
— Здравствуй, здравствуй.
Казаки снисходительно кривили губы, со стороны глядя на бесконечные рукопожатия, которыми закрепля¬лась дружба Мироныча с горцами.
А вот еще одна встреча с голубоглазым человеком в скромной кавказской шапочке и европейском пальто.
— Здравствуйте, Сергей Мироныч!
— Здравствуйте, Басьят! Как живы?
— Приехал вот со своими балкарцами. Меня про¬сили сказать вам, что наша фракция отдает свои голоса социалистическому блоку.
— Очень хорошо,— обрадовался Мироныч.
— Кто это такой? — спросил я его, когда толпа от* теснила скромного, едва ли не застенчивого Басьята.
*г* Шаханов... Замечательный человек.
Я вспомнил рассказы Мироныча о первом горском съезде и стал пробираться к Шаханову, чтоб познако¬миться с ним, узнать его поближе. Хотелось уяснить, что привело Шаханова — организатора Горского союза, идеолога Горского союза — на съезд трудовых народов Терской области.
— Вы знаете, молодой друг, я оказался между мо¬лотом и наковальней. Неискренность, интриги. Скучно!
Мне понятны стали Миронычевы симпатии к Шаха¬нову, честно шедшему в Союз горцев, честно отошедше¬му от него, когда тот сделался игрушкой для групп и классов, искони враждебных горцам.
И в Пятигорске они пытались сломать волю бедноты к единству. На первых заседаниях съезда каждый день и каждый час взрывались бомбы внеочередных заявле¬ний. Ингуши и чеченцы все еще нападали, все еще убива¬ли, все еще грабили. И добродушные казачьи овечки все еще терпели обиды и поругания, все еще блеяли о по¬мощи со стороны трудовой демократии. Точно трудовая демократия была благотворительным обществом, со¬зданным для оказания помощи Терскому войску.
Ингуши и чеченцы пока отсутствовали. Мирные деле¬гации, выехавшие уже из Моздока, перебрались через фронты. Перед ними была трудная задача. Они должны были пробиться в гущу трудящихся, минуя тех, кто и во время царя, и за год революции привык представлять народ так, что не было слышно самого народа.
Был уже пятый день съезда — 20 февраля — и без них делал Мироныч свой замечательный доклад о «теку¬щем моменте».
В Моздоке первое появление Мироныча на трибуне вызвало дикий вой озлобленных казаков. В Моздоке при его появлении молчали нейтральные еще горцы.

Теперь громом рукоплесканий, приветственными криками встретил его съезд. Мироныч начал говорить, и делегаты притихли. Как струя расплавленного металла лилась его речь. Ока заполняла зал, зачаровывая слушателей. И кто бы они ни были — друзья или враги,— они не могли про¬тивостоять беспощадной, простой и властной его логике. «Вы все помните, что первым словом, какое нам пришлось услышать на Моздокском съезде, было слово «война». Нам указывали на необходимость начать борь¬бу с теми племенами, которые создали себе такую дур¬ную славу. Нам говорили о необходимости ударить по этим племенам так, чтоб покончить не только с абрече-ством, но, как говорили некоторые горячие головы, и с обоими племенами. Я хочу верить, что это говорилось только в пылу страстей.
Вокруг нас горели костры гражданской войны. Но так или иначе нам удалось тогда погасить эти шовини¬стические порывы и предотвратить пожар войны. К со¬жалению, полученные вчера известия говорят о новых продолжающихся вспышках гражданской войны, и опас¬ность организованных выступлений с той и с другой стороны налицо. И я не ручаюсь, что в настоящий мо¬мент, когда я говорю это, на Сунже такое организован¬ное наступление не ведется...
Все это зовет нас, товарищи, к объединению, ибо, я утверждаю, если мы не сумеем укрепиться на фундаменте единения сил трудовых народов, то наша революция в Тер¬ской области будет сорвана, будет сорван наш путь ликви¬дации мирным путем всех недоразумений и столкновений. Вам будут говорить, что вот это можно делать только во всероссийском масштабе, а это — только тогда, когда во всей России будет установлено единообразие. А в это время черная рука контрреволюции будет натравливать один народ на другой, и от демократии Терской области как организованной силы не останется и следа...
Я скажу то, что говорил в Моздоке. Там мы призна¬ли одну простую истину, что для того, чтобы устроить жизнь в области, надо отбросить всех богов. Надо вни¬мательно взглянуть на почву и посмотреть, что на ней произрастает и много ли там плевел. Мы говорили, что нам надо собрать свои силы, объединить их и выявить под углом защиты интересов трудовых масс. Что же ка¬сается местного учредительного собрания, то оно нас
принципиально мало интересовало. Практически же мы знаем, что если оно будет созвано, то в нем первую скрипку будут играть те, которых мы еще не успели сбросить в исторический тартар».
Как море, шумел зал, провожая уходившего за кули¬сы Мироныча. Он опустился на некрашеную скамью и закурил, глубоко и вкусно вдыхая табачный дым. Сине¬ва усталости легла на его побледневшее лицо. А на трибуне сменяли друг друга ораторы. И хоть по-разному говорили они, ясно было одно: несокрушим Мироныч, сказавший большую и ясную правду.
Вечером мы встретились на пятигорской квартире Мироныча с Кореневым и по утренним нашим записям, пометкам и значкам составляли целое кировской речи. Мироныч сидел, просматривал газеты и, отрываясь от них, поправлял нас. Так мы сохранили для истории исто¬рический для горских судеб доклад. Сохранили и заключительное слово Мироныча, после которого в резо¬люции съезда значилось, что «чрезвычайная угроза ре¬волюции, исходящая от империалистического запада, не замедлит отразиться и на жизни Терской области», что «единственным выходом из создавшегося у нас, в Тер¬ской области, положения является путь, указанный на Моздокском съезде, т. е. объединение всей революцион¬ной демократии, без различия национальностей, вокруг лозунга борьбы за республику рабочих, солдат, крестьян, трудовых казаков и горцев».
И вот на съезд пришли ингуши. Была торжественная настороженная тишина, когда один за другим суровой вереницей вошли они в зал. Они сели на освобожденные для них места, а тишина еще владела залом. И кто знает, скольких делегатов душили в эти минуты и радостное волнение, и радостные слезы.
— Да здравствуют братья ингуши! — прокричал кто-то из рядов голосом, разорванным в клочья.
И опять тишина улеглась в зале. Точно все еще не верили в чудо такой мирной встречи. А у Мироныча, радостно взволнованного в это утро, впервые прерывал¬ся голос, когда он приветствовал их.
...Раз наша семья стала полной, то ни бури извне, ни ветры, поднимающиеся внутри, нам не страшны.
Семья терских трудовых народов не была еще пол¬ной: от Чечни сумел пробраться через казачьи кордоны

один только Асланбек Шерипов. Он представлял Чечню в одиночестве, но как представлял! Плотный, в серой па¬пахе, надвинутой на брови, не говорил — точно по лицам хлестал нагайкой тех казаков, которые все еще пытались спровоцировать съезд на войну.
Помню, как, усевшись на обрубке бревна — каком-то остатке театрального реквизита,— слушал Шерипова Мироныч. И удивлялись его глаза и радовались. И по-детски весело рукоплескал он, когда в ответ на речь Шерипова неизвестный, сидевший на хорах среди гостей,
прокричал:
— Спасибо за братство!.. Рука ваша не повиснет в
воздухе.
Шерипов был единственным представителем Чечни, но мы чувствовали, что он говорит языком всей трудо¬вой Чечни... Неизвестный, сидевший на хорах, не был делегатом, но в его словах мы услышали ответ чеченцам русских трудящихся.
— Замечательный орел прилетел к нам из чеченских ущелий,— сказал Мироныч. И тотчас направился к.Ас-ланбеку, по обыкновению всех ораторов отдыхавшему после речи за кулисами.
Продолжая записывать речи ораторов, мы видели, как он протянул Асланбеку руку, заговорил с ним.
По тому, как развивались прения, по запискам, какие поступали в президиум, делалось ясно, что ни съезду, ни кому другому не установить братства среди народов Терека, пока будут каркать во Владикавказе беликов-ские вороны. Были точные сведения, что Беликов, так рьяно изгонявший из города ингушей, теперь сговари-вается с ингушскими верхами о том, чтобы с помощью тех же ингушей разоружить самооборону Курской и Мо¬локанской слободок. Как-то Мироныч вытащил меня из-за стола журналистов.
— Костик, мы хотим, чтобы ты поехал во Влади¬кавказ.
— Зачем?
Мироныч объяснил зачем. И вечером следующего дня я разыскал во Владикавказе городского голову Цирульникова землемера и социал-демократа. Мы вместе отправились на телеграф и, соединившись по прямому проводу с Пятигорском, вызвали к аппарату Ноя. Ска¬зали ему, что съезд может разместиться во Владикавказе в помещении бывшего кадетского корпуса и что Беликов и его штаб растерялись перед надвигающейся опасностью и, надо думать, не сумеют помешать съезду устроиться во Владикавказе.
Ной рассказал нам пятигорские новости, которые я издал экстренным выпуском газеты «Горская жизнь». Там был абзац: «Наступление советских войск на Вла¬дикавказ». Весело было видеть господ офицеров, рас¬хватывавших выпуск у горластых продавцов. Они бес¬покойно прочитывали листовку, бросали ее, измятую, на землю и грозились, сжав кулаки.
Завтра мы сообщили о демонстрации перед съездом пятигорских трудящихся.
Послезавтра—признание съездом власти Совнар¬кома.
И т. д. и т. д.
Каждый день мы солили пятигорской солью уже рас¬травленные офицерские сердца. И вечером 6(19) марта (1) встретили съезд на владикавказском вокзале. Кто-то стрелял в нас с вокзального бульвара... Мы даже не обратили внимания на эти выстрелы.
Утром самооборона Курской слободки и железнодо¬рожники громили офицерскую сотню, занимавшую поме¬щение общежития. Часов до двух теплого весеннего дня шла осада сотни, часов до двух грохотала перестрелка. И сотни вооруженных офицеров толпились около беликов-ского шта ба. Любопытно, что ни один из них не отправил¬ся сам и не организовал помощи осажденным товарищам.
Наоборот. Они спешили по домам, переодевались и уезжали из города, прикидываясь крестьянами, возвра¬щающимися с базара.
Вечером этого дня мы думали, что впереди только ра¬достная дружная работа. А назавтра и Мироныч, и Ной, и Фигатнер раскаялись в своем легковерии.
...Опять был солнечный весенний день. По проспекту медленно двигалась телега. Груз ее был покрыт рогожей, а хозяин груза — молодой осетин — вел лошадей в по¬воду.
— Где здесь Народный совет? — спросил он.
Я показал ему на дом Огановых, уже занятый для Народного совета. И опять я встретился с осетином,
(1)По другим источникам, делегаты прибыли 8 (21) марта.

когда он подъехал к Совету. Он сорвал рогожу со своего груза, и мы увидели сваленные один на другой трупы убитых, обезображенные пулями и кинжалами.
— Они нам говорят о мире... А посмотрите, что де¬лают эти звери ингуши,— кричал осетин.
Собирались и мрачно гудели люди. И никто не выхо¬дил из Совета: там никого не было — все были на съезде. Осетин покричал, потом закрыл свой мрачный груз рогожей и направился в кадетский корпус.
Когда я тоже приехал туда, осетин выезжал из ворот корпуса. Мы разминулись и почти сейчас же позади раз¬дались крики, потом пара выстрелов. И я видел, как на валу, что вдоль дороги в Грузию, упал ингуш и судо¬рожно схватился за землю. Осетин убил его.
Еще один ингуш лежал во дворе. Его тоже убил не¬истовый осетин.
Вечером начались военные действия между осетина¬ми и ингушами. Фронт проходил между селениями Оль-гинское и Базоркинское — в двенадцати километрах от Владикавказа. Тогда же тысячи ингушей—на папахах у них были белые повязки (а белая повязка на головном уборе мусульманина означает, что владелец ее участву¬ет в священной войне — газавате) — ворвались в осетин¬ское селение Батако-Юрт, подожгли его и начали распра¬ву с застигнутыми врасплох врагами.
И опять съезд закипел в котле войны. Так же, как в Моздоке, и не так, как Моздоке. Там ставили вопрос о том, чтобы воевать, здесь — чтобы помирить и как по¬мирить. 9 марта на вымокшей под дождем площади вто¬ричного базара стояла толпа, окружавшая две телеги. На одной из них на соломе сидел вместе с делегатом съезда балкарцем Каламбековым Мироныч и курил, курил.
— Ты куда, Мироныч?
— Да вот — мирный делегат.
На передке телеги сидел разбитной и веселый парень. Он перешептывался с осетинами, окружавшими телегу, и иногда оборачивался к Миронычу.
— Вам удобно, Сергей Мироныч?
Или:
— Вы побольше соломы подложите, Сергей Миро¬ныч.— Отвернувшись от Мироныча, он значительно подмаргивал осетинам, и те улыбались ему также значи¬тельно.
Не понравилась мне подчеркнутая заботливость пар¬ня, его подмигивания и улыбки осетин. Я опять проти¬снулся к Миронычу, сказал ему. А он глубоко вдохнул грудью затяжку, сильной струей выпустил дым изо рта и ответил, глядя в смутную и серую даль:
— Все равно... Ехать надо.
— Можно ехать, Сергей Мироныч? — опять обернул¬ся к нему парень.
— Надо,— ответил Мироныч, и, скрежеща железом, телега тронулась в путь. Мироныч сидел сутулый, дер¬жась одной рукой за мокрый борт телеги. Чтобы спря¬таться от дождя и ветра, он поднял воротник пальто...
В этот же день выехала в селение Базоркинское к ин¬гушам другая делегация съезда.
Обе делегации условились, что завтра, добившись пре¬кращения с обеих сторон стрельбы, они встретятся на поле между двумя враждебными линиями окопов, что каждая постарается взять с собою представителей вою¬ющих сторон, чтобы заставить их договориться о мире.
Каламбеков нес белый значок парламентера. Миро¬ныч шагал рядом с ним. Они перешли линию осетинских окопов, и, когда оказались в открытом поле, началась стрельба, и Каламбеков упал, насмерть раненный пулей.
— Сначала я подумал, что это недоразумение. Я вы¬тянул вверх полупальто и растянул на нем носовой пла¬ток, чтобы дать знать всем, что я парламентер. А они, черти, стреляли. И я улегся в какую-то межу.
Мироныч рассказывал медленно, все еще будучи под впечатлением только что пережитой опасности. И неожи¬данно заулыбался, говоря:
— Но здорово ингуши воюют... Там у ваших (то есть у осетин. — Д. Г.) целая организация. К Ольгинскому идут подводы с продовольствием, с фуражом. Так что ин¬гуши делают? Завидят они этакий движущийся воз сена и налетают — черт их знает откуда. Через минуту сено горит, ни ингушей, ни лошадей, везших сено, нет, а хозя¬ин воза с криком бежит в Ольгинское. Нас завезли во двор штаба. На фронте было тихо, и двор быстро запол¬нили офицеры. Верно, что на них не было погонов, но офицерами они были. Глядя на это воинство, я понимал, почему стреляли в мирную делегацию и почему «трудя¬щиеся» селения Ольгинского просили прислать к ним «дорогого» товарища Кирова.
Теперь старшина селения Ольгинского Тмбилов, ста¬рик с бельмом на глазу, стоял впереди этой толпы и дока¬зывал нам, что невозможно жить в мире с ингушами.
— Посмотрите, пожалуйста, что это за народ, — кри¬чал он.— У нас в амбарах и кукуруза, и пшеница, и рожь, и картофель, и арбузы, и помидоры; у них — одна куку¬руза и ничего больше. У нас в каждом доме или офицер, или адвокат, или доктор; у них в каждом доме — вор и разбойник. Я хотел дать им образование: построил мост через Кабилеевку, чтобы их дети приходили к нам и учи¬лись... Ни один не пришел.
С балкона ольгинского штаба было видно, как выехал из селения броневик, как он кружился из конца в конец поля. С ингушской стороны, откуда-то из Долакова, при¬летел артиллерийский снаряд и разорвался около бро¬невика.
— Пулеметчики к орудиям! —раздалось во дворе.
— Господа офицеры, на позиции!..
— Взвод, стройся!..
Двор опустел. И стало нам не с кем разговаривать.
Мы выехали из Ольгинского. С нами на грузовике был Измаил Баев, старый кадет и мракобес. Путь наш лежал мимо броневика. Баев остановил машину и попро¬сил поднять для него с земли осколок от ингушского артиллерийского снаряда.
Во Владикавказе мы отчитывались в нашей поездке перед Совнаркомом. Измаил Баев пытался уверить Сов¬нарком, что ингуши стреляли по мирной делегации. Он положил осколок на стол и сказал:
— Вот чем угощали нас ингуши.
Хорошо, что Измаил Баев делегатом был не в един¬ственном числе. Он дал бы на сожжение свое засаленное пальто, чтобы потом держать в руках пепел и рассказы¬вать, как ингуши взяли его в плен и пытали на медлен¬ном огне, который не успел коснуться брюк и тела, ибо подоспела помощь...
Народный совет примирил две враждовавшие народ¬ности. Настала весна радости, весна пахоты и посевов, весна возрождения Терской области, над которой так не¬давно полыхало пламя пожаров, над полями которой стлался человеческой кровью пахнущий дым. Оставалось еще немного — оставалось уговорить ингушей согласить¬ся на восстановление железнодорожной линии, разрушенной ими в дни ноябрьских боев с казаками. Ингуши, члены Народного совета, не возражали, они были «за»... Но бывшие ингушские члены горского правительства, из них же главный — Васан-Гирей Джабагиев — отсиживал¬ся где-то в Гамурзиеве и...
И Мироныч решил ехать к Джабагиеву. Он вернулся от него радостный и возбужденный. Он добился согласия Джабагиева и рассказывал:
— Сидит у себя дома, как отец народа. Отпустил бо¬роду. В черкеске. Во дворе оседланные кони и сотни людей — на балконах, под деревьями, в комнате. Ну и народ! Ты знаешь, как они разрушали путь. С гайками они, конечно, справились. А мастеров для возни с рельса¬ми и прочим у них не было. Ну вот они отвинчивали гай¬ки, потом подводили к полотну упряжку быков пар этак в двадцать и в один прием вырывали пару рельсов со шпалами и прочим.
По-волшебному быстро возобновилась связь с Гроз¬ным. И уже не в редкость был во Владикавказе керосин, уже хлеб был как хлеб. И мирные владикавказские граж¬дане соглашались, что Советская власть не так уж плоха.
В городском театре был митинг, и Мироныч делал до¬клад о власти. Ему рукоплескали врачи и адвокаты, учи¬теля и артисты — трудовая интеллигенция. Теперь ему трудно было ходить по проспекту: всякий, кто имел хоть какое-нибудь основание числить себя в его знакомых, останавливал его, расспрашивал о здоровье, о делах.
— Черт возьми, кажется, я сделался любимцем вла¬дикавказской публики, — трунил Мироныч и над ними, и над собой.
А в конце апреля Терский Совнарком командировал его в Москву.
Помню его и Марию Львовну на легковой машине. Перед отъездом ему надо было еще побывать в Совнар¬коме.
— В Москву! — крикнул он мне.
Мы простились, весело обменявшись жестами, кото¬рые означали:
—- Счастливого пути!
— Счастливо оставаться!
Без Мироныча проходил в мае Третий Грозненский съезд трудовых народов области, на котором братство народов дало первые трещины.


Казачья фракция была в Моздоке и Пятигорске за¬стрельщиком признания власти Совнаркома. Теперь она же дала почин расколу. Как повод она использовала разоружение некоторых станиц, о неблагополучии кото¬рых были сведения у наркомвнудела Юрия Фигатнера. Но разоружение было поводом, а причины коренились все в той же земле: казачество не спешило с нею расстаться. В начале июня казачья фракция нового Народного со¬вета демонстративно вышла из Совета, отказалась от участия в его работах. В моздокском отделе «за Советы без большевиков» восстали казаки. Они легко овладели узловой станцией Прохладной — перерезали путь на Север.
В середине июня начались бои горных ингушей с каза¬ками станицы Терской, что лежала в складках лесистых гор в двенадцати километрах на юго-восток от Владикав¬каза. Какой-то ингушский умник уверил горцев, что толь¬ко те из них получат казачью землю, которые за эту зем¬лю будут сражаться с оружием в руках. И наивные тол¬пы ингушей хлынули на ближайшую Терскую с верховьев рек Ассы и Армхи. Терские казаки ринулись за помощью в город и, минуя Совнарком и Народный совет, обрати¬лись непосредственно к красноармейцам, хотели забрать у них орудия и пулеметы для защиты своей станицы, ко¬торую будто бы не хочет защищать продавшийся ингу¬шам Совнарком.
На митинг приехали Ной Буачидзе ' и военный комиссар Бутырин, и казаки воспользовались приездом Ноя, убили его. Тяжелый крест, который поднял Ной на Моздокском съезде, выпал из его рук.
В огне восстаний и заговоров опять накалилась Терская земля. И красный отблеск их ложился на лица деле¬гатов 4 съезда трудовых народов области, врывался в зал заседаний: на заседании съезда было оглашено из¬вестие об убийстве в Нальчике товарища Сахарова, эсе¬ра, который по своей исключительной революционной честности перерастал в большевика. К этому времени пе¬реехал во Владикавказ неистовый и горячий Серго Орджоникидзе. Он вел большевистскую фракцию съезда,
Он же, когда шестого августа восставшие казаки и осетинские контрреволюционеры ворвались во Владикавказ, неутомимо и страстно руководил боями, шедшими на улицах города и вокруг станиц, расположенных на зем¬лях ингушей.
Девятнадцатого августа восставшие были выбиты из города. Но стабилизировавшийся фронт их проходил в пяти-шести километрах от Владикавказа — у селения Гизель и станицы Архонской. В станице Змейской был рас¬стрелян тогда председатель Народного совета товарищ Пашковский, пытавшийся пробраться из Владикавказа в Пятигорск.
Только в октябре, в результате военных операций, восстановилась связь Владикавказа с Севером. На Дону и Кубани все еще бандитствовали Краснов и Алексеев. И связь с Севером была куцая. Мария Львовна узнала все же, что Мироныч делал попытки прорваться во Владикавказ. И когда это не удалось, он прожил некоторое время в Пятигорске и поехал обратно в Москву.
Мы не видели его вплоть до апреля 1920 года. Знали, что ЦК партии послал его в Астрахань. Уже при белых, в 1919 году, Мария Львовна в один из приходов к нам рассказывала, что из Астрахани пробрался в Петровск какой-то еврей-спекулянт. Он делился со своими знако¬мыми астраханскими впечатлениями и говорил:
— Там есть комиссар Киров... Так прижимает...
Мы много смеялись и радовались этой характеристике Мироныча.
В конце марта двадцатого года был мягкий весенний вечер, когда мы ждали Мироныча на владикавказском вокзале. Радостно волнующаяся ходила по перрону Ма¬рия Львовна... Комендант названивал по телефону в Беслан — выяснял, когда же выйдет оттуда поезд Реввоен-совета 11-й.
И вот стало слышно тяжелое пыхтенье паровоза, гро¬хот колес на стыках. И мы наконец увидели широкую улыбку Мироныча и рядом с ним Серго. Оба в черных ко¬жанках, в кепках, и ленинские медальоны в петлицах. Но еще что-то новое в Мироныче.
Ах да!.. Ведь он воевал... Пороховые ветры овеяли его лицо и тело его, окрепшее и возмужавшее.
— Заждались мы тебя, Мироныч. «— Еще бы.
Сидя во владикавказском подполье, мы знали, что не¬победима революция, что придет, придет во Владикавказ Красная Армия. Даже когда деникинщина подкатывалась к Туле, мы были наивно уверены, что армия отступает с определенной целью — дать Деникину самому разжечь ненависть к себе трудящихся.
Как-то я рассказал Миронычу про эти наши стратеги¬ческие выкладки.
— Кой черт! — засмеялся он.— Били нас... Запомнились два его рассказа.
— Ты знаешь, как отступала Одиннадцатая армия по астраханским степям. Жители поголовно бежали из деревень. А потом, когда мы проезжали по этим деревням, — в хатах одни только мертвые красноармейцы... Жутко...
В другой раз Мироныч рассказывал, как они через ли¬нию фронта командировали в Дагестан своего работника.
— Научили его назваться Савинковым. А сами рас¬трубили у себя в газетах: бежал-де из-под ареста задер¬жанный в Астрахани Савинков. И хорошо получилось.
Серго и Мироныч задержались во Владикавказе нена¬долго. Триумфальным маршем шла 11-я армия к Баку. Они организовали ревком, оргбюро обкома и поспешили за армией. А 27 или 28 апреля мы получили в Тер-каз РОСТА короткую телеграмму: «Вчера наши броне-поезда вошли в Баку. Сообщите Ильичу».
В июне я был в Москве на съезде работников РОСТА и зашел в «Националы» к Миронычу, приехавшему из Баку.
Он расспрашивал о Владикавказе и владикавказцах, рассказывал о бакинских делах...
Во время беседы Мироныч все время названивал в Кремль, вызывал, кажется, Подвойского. Телефон Под¬войского был долго занят. Накануне или сегодня утром я получил в РОСТА пачку только что выпущенных «ин¬тернациональных» совзнаков.
— Видал, Мироныч?
— А ну покажи! — Он с детским любопытством рас¬сматривал пятисотрублевую и потом так же по-детски попросил: —Давай поменяемся.
— Давай.
Все с тем же детским восторгом он опять долго рас¬сматривал знаки. И вдруг вспомнил.
— Кремль! — попросил он, взяв телефонную трубку. Мы вышли вместе и простились на углу Тверской.
Напоминая старого владикавказского Мироныча, перебе¬гал он через Моховую, спеша в Кремль.
Тогда уже была предрешена его поездка послом в Грузию. Во Владикавказ он заехал в июле или августе на пути в Тифлис. По внешности его несколько смущала новая миссия.
— Мы со Старком долго раздумывали, как нам ехать — не украсить ли свои головы дипломатическими цилиндрами, не облечься ли во фраки, не обзавестись ли белыми перчатками и прочим...
А в январе 21-го года трудящиеся Грузии восстали против правительства меньшевиков. Мироныч опять при¬ехал во Владикавказ организовывать помощь восстав¬шим. Снег по-зимнему лежал на горах, а организованные Миронычем отряды должны были пройти по Военно-Осетинской дороге, чтобы спуститься потом в Грузию по ущельям Юго-Осетии. Мироныч предвидел затруднения, какие встанут на пути отрядов, и выехал в Кассарское ущелье, чтобы самому руководить движением. Дорогу занесло снегом — надо было расчищать ее. И горны ущелья пришли на зов Мироныча.
Трудящиеся Грузии торжествовали победу.
Потом был X съезд партии, Кронштадтский мятеж и Рижские переговоры. Увлекательно и просто со сцены Владикавказского театра рассказывал Мироныч о собы¬тиях, участником которых он был. И тут же формировал практические выводы. Тоже увлекательные и простые.
Для Терской области одним из них была необходимость провозглашения Автономной горской республики...
Не прошло и полугода — выделилась из Горской республики Кабардино-Балкарская область. Через год отделилась Чечня. А потом — Ингушетия и Северная Осетия.
И зимой 1925—1926 годов мы встретились с Миронычем еще раз — в последний раз — около Большого театра.
Мы вместе пошли по Охотному ряду и Моховой. Опять были расспросы о Владикавказе и владикавказцах, о Ростове и ростовцах.
— Где такой-то?.. А где такой-то?..
Мы простились. Я ждал на углу Воздвиженки трамвая и видел, как он предъявлял пропуск в ярко освещенной арке Троицких ворот, как зашагал по снежному накату Троицкого моста к величественным и суровым внутрен¬ним воротам.
Я тогда меньше всего думал, что мне придется когда-нибудь поминать Мироныча. Много, очень много было у него жизненного и творческого. Казалось, что в нем партийное перерастает во всечеловеческое. И так радостно было знать, что он живет.
Радостно было чувствовать его увлекающий голос в легком шуршании газетного листа, на котором была оттиснута его новая речь. В Ленинграде он выступал про¬тив зиновьевщины, и его речь была жарка, как пламя; вместе со своей партией он радовался на XVII съезде всемирно-историческим победам — и его речь звенела, как молот, дающий новые формы раскаленной стали.
И радостно было жить.
И когда в бывшем Владикавказе плакали репродукторы, хотелось мгновениями сунуть руки в их широкие гор¬ла, задушить их, заставить молчать. Потому что жить да жить должен был Мироныч.