«Синдром воссоединений»

Преобразовать растущий социальный протест в патриотический подъем — в прошлом столетии этот прием не раз использовался реакционными режимами для самосохранения
16.04.2014

Даже те, кто никогда особенно не интересовались политикой, думаю, поняли, что 6 мая 2012 года у нас в стране сменился не только президент, но и политический режим. Реакция на протестную демонстрацию была признаком Реакции с большой буквы. В стране стал быстро складываться порядок, который в Европе в последние сто лет обычно именовали режимом политической реакции.


Реакция на что?

Под «политической реакцией» обычно подразумевается серия законодательных, административных и пропагандистских мер, нацеленных на защиту положения привилегированного слоя или правящей группы от назревших перемен или угроз. Но под право в таких ситуациях маскируется фактический произвол, с помощью которого эта группа расправляется с недовольными.

История послевоенных десятилетий – если не нырять в прошлое глубже, чем на полвека – дает нам немало примеров таких режимов. Они рождались обычно в условиях слабых или неустойчивых экономик, обещая стабилизацию и защиту собственности. Их консерватизм был агрессивен. Но это находило поддержку у части (большей или меньшей) общества.

В частности, в Индонезии в 1965 году после подавления коммунистического путча президентом стал профессиональный военный – Сухарто, придумавший режим «управляемой демократии».

В 1967 году в Греции к власти пришла группа военных, отбросивших демократию и установивших жесткий режим, получивший известность как режим «черных полковников».

В 1973 году в Чили в результате переворота лидером государства стал генерал Аугусто Пиночет, уже позже, в 90-х, снискавший в России специфическую популярность.

В 1976 году в Аргентине к власти, сместив левоцентристское правительство, пришла группа военных, также обещавших стабильность и порядок.

И это далеко не полный список режимов, использовавших охранительные настроения части общества. Во всех случаях люди из силовых структур объявляли нации, что демократия вредна и что введенный ими порядок будет чрезвычайно благоприятствовать отечественному бизнесу. 60-е и 70-е годы – вообще, были благоприятной эпохой для таких правлений.

Но у нас на дворе 2014-й год. Можно ли сказать, что данная тема еще актуальна? Приходится признать, что да.

Но можно ли считать в нашем случае, что это была реакция на что-то? Что это был некий ответ на некий вызов? Отчасти да.

С 2000 года власть находилась в руках примерно одной и той же группы лиц, и ее лидером оставалось одно и то же лицо – Владимир Путин, российский президент №2. С самого начала (но с 2004 года особо активно) указанная группа стала создавать себе условия для монопольного правления, устанавливая контроль над крупнейшими СМИ и перестраивая под себя крупный бизнес, финансы и партийную систему.

У нас переворотов не было. У нас было все постепенно.

К этому времени многим стало ясно, в чем заключаются риски, связанные с приходом к власти выходцев из силовых структур. Им обязательно нужно видеть в окружающем пространстве врагов. Нормальный политический процесс рассматривается как война на уничтожение. С врагами не ведут переговоров – их устраняют с поля боя, сажают, дискредитируют. Демократии в такой системе координат не существует: существует лишь набор уловок, и сама по себе демократия – тоже уловка, придуманная врагом. Ее лишь можно и нужно грамотно имитировать.

С учетом этой логики стала выстраиваться система, в рамках которой легальная смена власти – то есть смена в результате выборов, победы иных, альтернативных сил была исключена. Против таких сил должны были работать все государственные СМИ и избирательные комиссии.

Но в декабре 2004 года в соседнем государстве, в его столице — Киеве случился первый майдан, массовое протестное движение. Это было прямое вмешательство в процесс выборов, вызвавших сомнения у части населения. И правящая группа поняла одну важную вещь: исключив все легальные пути смены власти, нельзя исключить массового уличного протеста.

При этом процесс монополизации власти в России шел себе своим чередом. Этот процесс продолжался и тогда, когда с 2008-го по 2012 год президентом у нас был Дмитрий Медведев. То, что он был выдвиженцем Путина, вовсе не исключало некоторых его личных особенностей. Например, он считал достаточно важным обеспечить какую-то дополнительную правовую поддержку отечественному бизнесу. Его четырехлетие ускорило формирование слоя россиян, относящихся к экономическим и политическим свободам как чему-то естественному. И эта часть общества уже начала понимать, что такое сменяемость власти и что такое монополия на власть. Как известно, в конце 2011-го — начале 2012 года этот слой решился на выражение своих протестных чувств. Конкретно, в связи с жульничеством на выборах. Но, вообще-то, в связи с возведением политического жульничества в принцип. У многих россиян возникло понимание того, что на их глазах возводится режим личной несменяемой и неконтролируемой власти.

В общем, ощущение угрозы у нашей правящей группы возникло не на пустом месте. Это нужно признать.



Сужение коридора

После протестов были некие уступки, которые многие юристы сочли за уловки. Ну, а после этого наступила Реакция. Она, как водится, предполагала выполнение ряда функций законодателями и СМИ. К началу 2012 года обе палаты Федерального Собрания были уже подготовлены к их выполнению. Совет Федерации, с 2001 года формировавшийся по принципу политической лояльности, вообще какой-либо самостоятельной роли не играл. В Государственной Думе, избранной в конце 2011 года, фракция, представлявшая интересы правящей группы, благодаря фальсификациям участковых избирательных комиссий, получила все же абсолютное большинство. Реальная оппозиция в 2011 году не могла еще не только участвовать в выборах, но даже зарегистрировать партию. Кстати, ситуация, когда парламент лишь имитирует политическую жизнь, обслуживая правящую группу, – вообще довольно типичное явление для реакционных режимов.

Далее, как известно, последовала серия законодательных актов, суть которых легко можно было бы уложить в старинную формулу: «держать и не пущать». В самом начале был набор поправок к Федеральному закону «О собраниях, митингах, демонстрациях, шествиях…» и Кодексу об административных правонарушениях, увеличивший штрафы за нарушение порядка проведения митингов для граждан в 60 раз – до 300 тысяч рублей. Потом – поправки в Федеральные законы «О некоммерческих организациях» (НКО) и «Об общественных объединениях», озадачившие юристов формулой «организации, выполняющие функции иностранного агента». В декабре 2012 года эти меры были дополнены еще одной весьма общей нормой, согласно которой «деятельность НКО, реализующих на территории России проекты и программы, которые представляют угрозу интересам Российской Федерации», приостанавливаются государственным органом, осуществляющим регистрацию НКО (то есть Минюстом). Эта формула как-то не оказалась в центре публичного внимания, поскольку была спрятана в закон, главным смыслом которого был запрет усыновления российских сирот гражданами США.

Потом были акты, демонстрирующие заботу о нравственности. Возможно, политтехнологи, обслуживающие правящую группу, пришли к выводу о необходимости подведения под реакционный курс некоей морально-идеологической базы. Действительно, консерватизм, в основе которого лежит стремление лишь консервировать власть – недорого стоит. Но жанр государственных идеологий пока все же запрещен Конституцией. Поэтому дело свелось к отдельным законам.

В ноябре 2012 года вступили в силу поправки к Федеральному закону «О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию». Защита выразилась в детальной регламентации маркировки видео-, теле-, радиопродукции специальными дисками, указывающих на допустимый возраст потребителей. В июне 2013 года вступила в силу новая статья 6.21 Кодекса об административных правонарушениях, устанавливающая ответственность за «Пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений среди несовершеннолетних». Оба закона должны были играть, по мнению многих юристов, чисто пропагандистскую роль. Вполне ли она удалась – вопрос достаточно дискуссионный.

Реакционная политика в медиа-пространстве означала, прежде всего, устранение любых оппонирующих точек зрения из телеэфира и интернет-пространства. Первое было вполне решаемой задачей, второе – пока нет. В самом конце 2012 года по инициативе телеоператора «Ростелеком» была прекращена трансляция программ телеканала «Совершенно секретно»: формально по ряду финансовых проблем, фактически – из-за допуска в эфир «нежелательных персон» и их высказываний. В начале 2014 года атаке подвергся телеканал «Дождь»: для его удаления с медиа-поля, как известно, даже не использовались правовые механизмы закона о СМИ. Тактика свелась к давлению на операторов кабельных сетей.

О ресурсах Сети позаботились специально: был принят закон о внесудебном ограничении доступа к сайтам и любым интернет-ресурсам, разместившим «призывы к несогласованным публичным акциям и к осуществлению экстремистской деятельности». Как и предполагалось, понятие «призывы к экстремистской деятельности» интерпретировалось прокурорами предельно широко. В середине марта 2014 года на основе этого закона был заблокировал доступ к сайтам Грани.Ру, Каспаров.Ру, EJ.Ru., а также к блогу Алексея Навального на платформе Livejournal.com.

На самом деле, это выглядит как некая патология. Государственные телеканалы ежедневно пропагандируют экономические и спортивные успехи, рейтинг главы государства зашкаливает за 70%, регионы рапортуют о стабильном развитии. И в то же время коридор легальной свободы в политическом и медиа-пространстве сужается чуть ли не ежедневно.



Синдром

В итоге сегодня мы можем сказать, что у режима, сформировавшегося в России, обнаруживается все больше общих черт с реакционными режимами, действовавшими в различных государствах Европы, Азии и Латинской Америки в течение последнего столетия. Ничего нового. Но в данном контексте нам особенно интересна одна конкретная вещь. То, как некоторые из этих режимов в условиях экономических спадов и неурядиц шли на рискованные внешнеполитические операции.

В таких операциях лидеры режимов нередко усматривали единственный для себя выход. Конечно, всем был очевиден их расчет: преобразовать растущий социальный протест в патриотический подъем. Но в то же время каждый из этих лидеров, возможно, искренне полагал, что делает своему народу давно ожидаемый подарок.

В 1974 году лидер «черных полковников» Димитриос Иоаннидис раздраженный студенческими выступлениями, экономическим кризисом и прочими неприятностями, решился на хорошо продуманную спецоперацию. Он поддержал захват власти на Кипре радикальной группировкой, выступавшей за «энозис» — воссоединение острова с Грецией. «Энозис» был давней идеей. Недоброжелатели говорили «синдром». Так, в свое время к Греции был присоединен Крит. Политика Иоаннидиса, оказавшего финансовую и военно-техническую помощь соотечественникам на Кипре, вызвала у народа Греции взрыв энтузиазма. Чисто формально греческая армия на Кипр не вторгалась (турецкая сторона, правда, придерживалась несколько иной точки зрения). «Энозис» должна была осуществлять армия Кипра – фактически, греческие отряды самообороны. Все же греки на острове составляли подавляющее большинство – около 85% против 15% у турок. У операции были неплохие шансы. Но этот план категорически не понравился Турции, считавшей себя вправе защищать турецкую общину острова. Турки высадили на северном побережье острова десант и после упорных боев оккупировали всю северную часть Кипра. План воссоединения провалился, и это привело к свержению Иоаннидиса и его группы.

Более удачно складывалась поначалу подобная операция, затеянная президентом Индонезии. В конце 1975 года Сухарто, испытывавший некоторые экономические трудности, захватил Восточный Тимор – португальское владение с населением под миллион человек. Португалия, только что пережившая так называемую «революцию гвоздик», была не в состоянии удерживать или защищать колонию. Сухарто действовал, конечно, от имени большинства населения Восточного Тимора. Точнее, тех местных группировок, которые ему удалось взять под контроль. С военной точки зрения операция удалась. С точки зрения дипломатической вышло сложнее: аннексию Восточного Тимора никто не признал, хотя, скажем, США и Австралия отозвались о действиях Сухарто вполне равнодушно. С их точки зрения он действовал против левых повстанцев (тогда ведь шла холодная война). Еще Сухарто говорил о своей антиколониальной миссии, об объединении Индонезии в масштабах архипелага. И остров де-факто остался за диктатором.

В 1982 году глава аргентинской хунты Леопольдо Галтиери, обеспокоенный быстрой девальвацией национальной валюты и ростом в обществе демократических настроений, решил, что нашел хорошее решение проблемы. Он отдал приказ об оккупации спорных Мальвинских (Фолклендских) островов, которые считала своим владением и Великобритания. Аргентинцы высадили на островах десант, и президент Галтиери, разумеется, несколько недель был национальным героем. Вернуть Мальвины было, по его словам, мечтой нескольких поколений аргентинцев. За короткой англо-аргентинской войной на море, помнится, следил, затаив дыхание, весь мир. Для Аргентины эта авантюра, как известно, закончилась плохо. Для Галтиери тоже.

Нам тут важнее отметить нечто общее для всех трех «воссоединений». Во всех случаях военные операции осуществлялись, несмотря на тяжелую экономическую ситуацию, и вполне очевидно выполняли некую компенсаторную роль. Во всех случаях территориальные приобретения должны были сплотить нацию и укрепить режим личной власти.

Для греческого и аргентинского диктаторов все закончилось столь печально, поскольку они явно не рассчитали своих сил и сил возможного противника. Но у индонезийского президента, напротив, все поначалу сложилось удачно. Восточный Тимор был объявлен новой, 27-й провинцией Индонезии. Однако с течением времени отношение к оккупации острова стало меняться – и внутри страны, и за рубежом. Прежде всего, аннексию так и не признало ни одно государство. Потом выяснилось, что индонезийские власти притесняют часть коренного населения острова, которое постепенно развернуло против оккупантов партизанскую войну. За 30 лет ее жертвами стали тысячи человек. Другая часть населения, которая изначально, может быть, сочувствовала Сухарто, тоже оказалась разочарована: вместо обещанного процветания новая власть принесла скорее прозябание. Поскольку вся экономика Индонезии в тот период развивалась весьма неустойчиво, для Восточного Тимора это была, тем более, не лучшая пора. При этом казне государства остров обходился недешево. После свержения Сухарто в 1998 году Восточный Тимор все настойчивее стал требовать независимости. И добился ее в 2002 году.

Поскольку мы тут собираемся перейти к проблеме Крыма, мне хотелось бы подчеркнуть, что дело не только и не столько в исторических аналогиях. В конце-концов, каждая из них явно страдает неполнотой. Российская власть в 2014 году, очевидно, не имеет перед собой таких серьезных противников в борьбе за спорную территорию, как Греция в 1974 году и Аргентина в 1982 году. И в отличие от индонезийской армии, обрушившейся на Восточный Тимор, российские военные (или отряды самообороны?) заняли намеченную территорию, никого не убив. (Неясно пока, чьей жертвой стал единственный погибший украинский военнослужащий.)

Суть, подчеркиваю, в другом. На мой взгляд, российская власть во втором десятилетии XXI века полностью восприняла парадигму диктаторов середины и второй половины ХХ века: рискованное наращение территории вместо экономического и технологического развития. Слово «вместо» тут, думаю, к сожалению, уместно. Ведь и до присоединения Крыма ситуацию в российской экономике можно было охарактеризовать как стагнацию. Ведь и без того в последние годы производственный сектор у нас не был особенно привлекателен для инвесторов и – что особенно важно – для научно-технических кадров. У многих инвесторов сложилось стойкое мнение о чересчур широких возможностях российских силовых структур. О доминировании силовых методов. О ситуации близкой к их произволу. К сожалению, крымская операция лишь подтвердила данный приоритет государства.

Можно, конечно, как-то наладить жизнь на присоединенных территориях по относительно новым стандартам, можно как-то решить проблему энерго- и водоснабжения, можно ввести новые авиарейсы и железнодорожные маршруты в обход Украины (взгляните, кстати, на карту), можно надавить на авиационные и железнодорожные компании, можно что-то еще… В основном это будут, судя по всему, чисто административные усилия, то есть то же силовое давление и нагрузка на бюджет. Все то же. Развивать же бизнес и технологии на территории, признанной ООН аннексированной, достаточно трудно – так показывает опыт.

Следует, кстати, помнить, что мы живем в эпоху, одной из важнейших черт которой стало упразднение государственных границ. И, соответственно, лишение смысла любых территориальных претензий. В этом состоял один из уроков последней мировой войны. И спор за Эльзас-Лотарингию, судя по всему, закончен. И спор за Триест тоже. И, между прочим, наши граждане могли ездить в Крым вполне свободно, без виз и тихо радоваться низким украинским ценам. Это были реалии ХХI века. Наша власть, похоже, очень хочет вернуть нас в век ХХ-й.

Да, я полагаю, что крымская операция нанесла серьезнейший удар по международному авторитету страны. То, что говорилось выше о некоторых внешнеполитических действиях авторитарных режимов, показывает, в каком ряду мы оказались. Судя по выступлениям представителей большинства государств, выступавших на Генеральной ассамблее ООН – причем не только тех, кто в итоге поддержал резолюцию по Крыму – в поведении российской власти они усматривают имперский синдром. Никакого уважения такая демонстрация силы и в таких обстоятельствах, обычно, не вызывает. Списывать все эти оценки на давление Запада? Думаю, это будет самообман.

Вообще же, мне думается, что нашей стране – занимающей самую большую территорию в мире – нужно сейчас нечто другое. Создание необходимой интеллектуальной атмосферы для профессионалов – чтобы не уезжали. Теснейшее экономическое и технологическое сотрудничество с развитыми странами (развитыми демократиями, между прочим) – чтобы какое-то развитие шло и у нас. Но эти очевидные выводы звучат сегодня уже как благоглупости. До того ли… У реакционного режима есть одна сверхзадача – удерживать status quo, подавляя оппонентов. Все прочие задачи подчинены этой, главной.

Илья Шаблинский
профессор, доктор юридических наук,
член Совета по правам человека при президенте РФ
http://www.novayagazeta.ru/politics/63210.html